Луна над Сохо

И тогда я почувствовал. Сначала аромат цветущей жимолости, потом запах битого кирпича и ломаного дерева. Как я мог принимать это за духи?!

— А Сайрес когда-нибудь играл «Body and Soul»? — спросил я.

— Кто такой Сайрес? — томно спросила она, откусывая третью пуговицу. «Если так пойдет дальше, — подумал я, — их у меня вообще не останется».

— Ты встречалась с ним, — напомнил я, — и жила в его доме.

— Разве? Мне кажется, это было так давно, — сказала она, снова целуя меня в грудь. — Мне так нравилось смотреть, как они играют.

— Кто «они»?

— Все мои красавчики-джазмены, — ответила она. — Когда они играли, я чувствовала себя счастливой. Мне нравилось быть с ними рядом, заниматься любовью, но истинное счастье — это только слушать их игру.

Следующий трек заставил меня мысленно застонать от досады. Это был Джон Колтрейн. Неужели я по ошибке включил случайный порядок песен? Под «Body and Soul» в аранжировке Колтрейна танцевать медляк совершенно невозможно. Он придерживается оригинальной мелодии только на первых пяти нотах и после пары тактов уходит от нее в музыкальные дебри, доступные только страстным ценителям вроде моего папы. Не выпуская Симону из объятий, я стал потихоньку перемещаться в сторону холодильника, чтобы получить возможность незаметно нажать «следующий трек». Слава богу, на сей раз это оказалась Нина Симон, [57] совсем еще юная, с голосом, способным растопить даже ледяную скульптуру на съезде шотландских банкиров.

А как насчет Чертенка Гранта? — задал я вопрос, который не мог не задать.

— А, ему удалось от нас ускользнуть, — сказала Симона. — Говорили, он может стать английским Клиффордом Брауном, [58] но он твердо решил уйти со сцены — и ушел. Шери была в ярости. Она вроде как имела на него виды. И как-то рассказала, что чуть не закадрила его, но он от нее сбежал. — Симона улыбнулась своим воспоминаниям. — Вообще, мне кажется, я была больше в его вкусе, и кто знает, чем бы все кончилось, если бы он не завел себе эту ужасную жену.

— Ужасную?

— Да, просто кошмар какой-то, — содрогнулась она. — Но тебе ли не знать, она же твоя…

С этими словами Симона замерла в моих объятьях и, подняв на меня взгляд, нахмурилась, но я снова вовлек ее в ленивый медляк. И смотрел, как воспоминания постепенно гаснут где-то в глубине ее глаз.

— Ты всегда любила джаз?

— Всегда, — кивнула она.

— Даже когда училась в школе?

— О, у нас была просто невероятная учительница музыки, — сказала Симона. — Ее звали мисс Пэттернест. Она иногда приглашала нескольких любимчиков к себе на чай — там мы слушали разные пластинки и «приобщались к музыке».

— Ты тоже была ее любимицей?

— Разумеется, — проговорила она, снова скользнув ладонью мне под рубашку, — меня всегда все любят. И ты тоже меня любишь, разве нет?

— Конечно, — сказал я. — А Шери и Пегги тоже были ее любимицами?

— Да, тоже, — кивнула Симона. — Мы втроем практически жили в гостиной у мисс Пэттернест.

— То есть вы с сестрами учились вместе?

— На самом деле они мне не сестры, — покачала головой Симона. — Они мне стали как родные, заменили сестер, которых у меня никогда не было. Мы познакомились в школе.

— Как она называлась? — спросил я.

Зная название школы, можно без труда установить личности всех троих.

— «Косгроув-Холл», — ответила Симона. — Это где-то на окраине Гастингса.

— И что, хорошая была школа?

— Да вроде нормальная, — пожала плечами Симона. — Учителя не слишком зверствовали, и потом, там была собственная конюшня с верховыми лошадьми и, конечно, мисс Пэттернест — как ее можно забыть! Она обожала Элизабет Уэлш. [59] Особенно ей нравилась ее «Буря». Иногда она заставляла нас ложиться на ковер — у нее был прекрасный восточный ковер, скорее всего, персидский — и рисовать в своем воображении картины.

Я спросил, какие пластинки они слушали. Оказалось, это почти всегда был джаз: Флетчер Хендерсон, Дюк Эллингтон, Фэтс Уоллер и, конечно, Билли Холидей. Мисс Пэттернест объясняла своим ученицам, что джаз — это величайший вклад чернокожих в мировую культуру и что, по ее мнению, пока они дарят миру такую прекрасную музыку, то могут спокойно жарить и есть миссионеров сколько захотят. В конце концов, говорила она, на свете сотни миссионеров, еженедельно сходящих с конвейеров разнообразных социальных сообществ, — а вот Луи Армстронг только один.

Припомнив папину коллекцию, я сообразил, что некоторые из этих дисков по эту сторону океана достать было весьма затруднительно. И спросил, где же они их брали. Симона в ответ рассказала о Сэди, приятельнице мисс Пэттернест.

— Случайно не помнишь ее фамилию?

Симона замерла, перестав вытягивать мою рубашку из брюк.

— Зачем тебе это? — спросила она.

— Я же полицейский, — напомнил я, — мы от рождения любопытны.

Симона сказала, что, насколько они с сестрами знали, подругу мисс Пэттернест всегда все звали просто Сэди.

— Так ее нам представила мисс Пэттернест, — добавила она.

Профессия Сэди никогда вслух не обсуждалась, но по нескольким фразам, оброненным в ходе бесед, девочки поняли, что она работала в киноиндустрии Голливуда и что они с мисс Пэттернест состояли в душевной переписке больше пятнадцати лет. И каждый месяц, в дополнение к ежедневным письмам, она присылала мисс Пэттернест посылки, завернутые в коричневую бумагу и туго перетянутые бечевкой. На упаковке была пометка «Обращаться осторожно». Это были бесценные пластинки, записанные на студиях «Вокалион», «Оке» и «Геннет». Раз в год Сэди приезжала сама, обычно перед пасхальными выходными, уютно располагалась в квартире мисс Пэттернест — и с вечера до раннего утра там звучал джаз. Это неприлично, в один голос твердили все шестиклассницы. Но Симоне, Пегги и Шери было плевать.

— Толченые жуки, — вдруг проговорила Симона.

— Какие жуки? — переспросил я.

Теперь я отчаянно жалел о том, что испортил заклинанием свой айфон. Потому что на айпаде вслепую войти в звукозаписывающее приложение никак не получалось.

— Для глазури на именинном торте, — пояснила Симона.

Оказалось, в пансионе «Косгроув-Холл» самым главным подарком на день рождения ученицам была возможность самостоятельно выбрать цвет глазури для праздничного торта. И для каждой именинницы было делом чести измыслить самый что ни на есть невероятный цвет. Особенно популярны были фиолетовый и оранжевый в голубую крапинку. Повара всегда как-то умудрялись добыть нужные красители, но девочкам внушали, что для фиолетовой глазури берутся толченые жуки.

Старые добрые времена, подумал я, когда не существовало ни усилителей вкуса, ни технологов пищепрома. Я и сам хотел бы, чтобы эти времена вернулись.

На айподе в этот момент, к счастью, заиграл последний трек моего плейлиста — оригинальная аранжировка «Body and Soul» авторства Кена Джонсона по прозвищу Змеиные Кольца. Снобы вроде моего папы могут думать что хотят, но, когда хочется танцевать, нельзя просто топтаться на месте, даже если мелодия не очень свинговая. Симона, несомненно, разделяла эту идею — она прекратила меня раздевать, и мы принялись танцевать, нарезая маленькие круги по комнате. Она вела, но я не возражал — так и было задумано.

— А его ты когда-нибудь слышала вживую? — спросил я со всей непринужденностью, на какую только был способен. — Кена Джонсона?

— Только один раз, — ответила Симона.

Конечно же — в марте сорок первого.

— Это был наш последний день свободы, — проговорила Симона. — Мы все поступили на военную службу, как только достигли совершеннолетия.

Она сказала, что Шери зачислили во Вспомогательную территориальную службу, а Пегги пополнила ряды Женской вспомогательной службы ВМС. Сама же Симона выбрала Женскую вспомогательную службу ВВС, поскольку кто-то ей сказал, что, возможно, ее возьмут в пилоты.