Канал имени Москвы

— Лови!

В лунном свете сверкнуло серебром, и Паромщик с какой-то проворной жадностью поймал то, что ему бросили.

— Хардов, — растянуто произнёс он. — Это же последняя монета.

— Да, но я всё равно не смогу ею воспользоваться, — печально отозвался тот.

— Я слышал, ты дал слово. — Голос Паромщика бесстрастен, ни злорадства, ни участия.

— Быстро же разносятся дурные вести.

— Никто не знает, какие вести дурные, — заключил Паромщик, и Фёдору показалось, что в его голосе мелькнули наконец какие-то шальные нотки. — Что ж, плата внесена. — Теперь он действительно усмехнулся. — Ты оплатил моё время. Интересная у нас вышла коммерция.

Перевозчик стал править свою плоскодонку вдоль Ступеней, нос в нос к лодке Хардова.

— Живым не пристало видеть мёртвых. Они вас не увидят, пока я и моя ноша с вами. — С ним что-то происходило, Перевозчик больше не выглядел таким зловещим. Его облик, всё ещё мрачный, постепенно менялся. — Но слышать смогут. Как вы слышите голоса мёртвых в завываниях ночного ветра. Да, слышать они вас смогут, и очень хорошо. Поэтому молчите.

Паромщик поставил свою плоскодонку вплотную, следя за тем, чтобы внешние борта обеих лодок оказались на одной линии, а затем, подкинув в ладони последнюю серебряную монету, спрятал её в складках своего одеяния. И как только это случилось, те, кто лежал в его лодке и кого он назвал своей ношей, открыли глаза. Все разом.

И снова резким холодом дунуло в лица людей. Фёдор от страха резко отшатнулся и чуть не вывалился за борт, в последний момент успев ухватиться за край лодки, да так и завис над водой. А потом испуг в нём вытеснило крайнее изумление. Лодки, в которой он находился, больше не было. Перед его глазами стояла лишь почти прозрачная пелена, всё более проясняющиеся переливы тёмного воздуха, а за ней Ступени, залитые мрачным бледным лунным светом. Юноша сглотнул: той части его тела, что находилась в лодке, а не свисала над водой, тоже не было. Он держался руками за невидимые борта, но кулаков и нижней части его тела больше не существовало.

Всё ещё пытаясь справиться с изумлением, Фёдор наклонился вперёд, и… лодка вернулась. Недостающая часть его тела тоже. Юноша обвёл поражённым взглядом команду, но на него никто не смотрел и, казалось, ни о чём не догадывался, всё ждали распоряжений Хардова. Фёдор откинулся назад — всё исчезло. Вот только было, а теперь нет. Встревоженное лицо капитана Кальяна, каюта, где укрылась Ева, Хардов, лодка Перевозчика. Осталась лишь тёмная лестница, сбегающая к каналу, зловещие Ступени. И верхняя часть его тела, парящая в паре метров от берега над неприветливой водой. Фёдор вернулся в лодку, и снова всё появилось. Отодвинулся от борта ближе к центру и обернулся: с этой стороны, из их лодки, канал был виден прекрасно, но с той…

— Это невероятно, — прошептал Фёдор.

И опять чуть отклонился за борт, постарался поймать, проследить эту грань видимого и невидимого. Но не было никакого перехода, никаких граней: просто вот они, обе лодки, стоят целёхоньки, но стоит оказаться за линией, условно проведенной по их внешним бортам, и лодки исчезали. Вот они есть, а вот их уже нет.

— Следи за своим пацаном, Хардов, — резко произнёс Перевозчик, однако не глядя на Фёдора. — А то он что-то разыгрался.

Хардов бросил на юношу усталый взгляд, и тот немедленно вернулся в лодку.

— Простите, — смущённо прошептал Фёдор.

Но гид уже обратился к Паромщику:

— Сколько у нас времени? Как долго нас будет незаметно с канала?

— Если они пройдут мимо, считай, повезло. Если же вы чем-то выдадите себя и они задержатся… — Перевозчик развёл руками, и Фёдор подумал, что вид его всё ещё внушает трепет, но в нём странным образом проступают и черты того похмельного старикашки, что они встретили с месяц назад, на первой паромной переправе, едва войдя в канал.

Перевозчик посмотрел на тех, кто лежал в его лодке:

— Хардов, тебе известно не хуже меня: никакие серебряные монеты не заставят их глаза быть бесконечно открытыми. А там уж не обессудь.

Хардов подумал, что, как это порой бывает, угроза может прийти с самой неожиданной стороны. И это очень плохо. Его форма оставляет желать лучшего после этого долгого непростого дня. На полицейской лодке, конечно же, пулемёт и, скорее всего, мощный свет, прожектор. И, бесспорно, численный перевес в вооружённых людях. Плохо дело. Потому что он никакой. Ему нужен отдых, хотя бы несколько часов отдыха.

Конечно, они с Баней-Подарком могли бы воспользоваться фактором внезапности и как минимум, пока их обнаружат по выстрелам, убрать пулемёт и свет. И тогда шансы равны, невзирая на его форму. Но Хардов подумал, что это в нём говорит усталость. Нападение на полицейскую лодку сразу же ставит его вне закона. И тогда даже Тихон не сможет им помочь. Напротив, в подобных случаях орден гидов сам был обязан разобраться со своим нарушителем и предать его общественному суду.

«Это неверное решение, ошибка, — подумал Хардов. — В их действиях нет ничего противозаконного, мы играем в кошки-мышки, а я чертовски устал».

— К нам приближается полицейская лодка, — вполголоса обратился Хардов к команде, но все его прекрасно слышали. — В том, что ищут нас, я не сомневаюсь. И я знаю только двух человек, которые способны на такое после заката. Одного мужчину и одну женщину. Они нас не смогут видеть, но у обоих прекрасный слух и пугающее, звериное чутьё. Оба очень опасны. Поэтому — ни звука. Сидеть и не дышать, если хотим пережить эту ночь.

И словно в подтверждение его слов в следующее мгновение по ним ударил мощный столб ослепляющего света. Прожектор на полицейской лодке был теперь включён.

8

И опять Раз-Два-Сникерс показалось, что она что-то увидела. Луч от прожектора бегал по ступеням и словно наталкивался на исходящую от них тьму. Поглощался ими, тускнел.

«Дрянное место», — подумала Раз-Два-Сникерс.

Когда луч бежал по берегу, он снова сиял ярче, но даже в небольших нишах до и за Ступенями капитан Кальян вряд ли смог укрыть свою громоздкую лодку.

— Там всё чисто. Никого нет, — с надеждой в голосе произнёс Колюня-Волнорез.

Раз-Два-Сникерс кивнула. Может, оно и так, да только что-то внутри неё противилось, сигнализировало, будто она должна увидеть что-то, да только… где? Каким образом?

Луч вернулся к Ступеням, превращая это место в мрачную декорацию ночного кошмара, и…

— Свети-ка в самый низ, — хрипло выговорила Раз-Два-Сникерс, чувствуя, что по её спине пробежали мурашки. Она не боялась, нет, не боялась темноты, но мурашки были. Потому что там, у самой нижней ступени… Повинуясь то ли интуиции, то ли тому, что видели, да не понимали её глаза, она дослала патрон в патронник своего «калашникова», укороченной, облегчённой версии. Клацающий щелчок слышали все. Колюня-Волнорез сглотнул. И снова заставил правую руку перестать дрожать.

Там, у самых Ступеней, что-то неправильное творилось с течением воды. Это успел выхватить луч прожектора. Словно медленное течение канала огибало какое-то невидимое препятствие.

— Да-да, именно туда свети, — попросила Раз-Два-Сникерс.

Луч замер на границе воды и нижней ступеньки. Но там ничего не было. Лишь незначительное завихрение потока, почти незаметный парок поднимался, как будто воздух над поверхностью воды был холодней воздуха канала. И она вспомнила рассказы об отравленном ручейке с гиблых болот, вроде бы впадающем в канал в этом самом месте.

«Чего я не вижу, а должна? — подумала Раз-Два-Сникерс. — Чего?!»

Только бег мурашек по спине не прекращался. И какая-то тоскливая тяжесть подобралась к самому сердцу.

«Может быть, стоит подойти к Ступеням вплотную?» Но она кое-что смыслила в ситуации, называемой «бунт на корабле». Это стало бы перебором. Она обязана уважать чужие страхи, пусть даже суеверия. Быть как они. Твои приказы будут выполнять беспрекословно, пойдут за тобой куда угодно, пока твои действия понятны и приемлемы большинству команды. Пока ты как они, только лучше, храбрее и способен принимать решения. Но заигрываться с этим нельзя. Всякая легитимность имеет пределы. Тебе простят ошибки, даже самую лютую жестокость, но не… инаковость. Стоит переступить некоторую черту, их коллективная интуиция сразу же обнаружит в твоих действиях неправильность, какую-то порчу, чуждость. И тогда пиши пропало.