Канал имени Москвы

Лодку качнуло. Фёдор невольно перевёл взгляд. И отпрянул ещё. К первой руке, держащейся за борт, присоединилась другая. Такая же мокрая, мёртвая, полуразложившаяся. Потом ещё одна. Ещё и ещё. Вода словно вскипела. Множество рук, отыскивая крохотные свободные пятачки, пытались ухватиться за борт лодки капитана Кальяна. А потом их обладатели начали подтягиваться. Как будто они только что поплавали себе в удовольствие, а теперь решили вернуться обратно.

— Оставьте эту лодку, — повелительно произнёс Хардов. — Вам не по пути с теми, кто в ней. Но вас ждёт другая. Пришло время старой коммерции.

И они послушали его. Они оставили в покое большую одномачтовую лодку «Скремлин II». Те, кого убил Хардов. Они поднимались, выходя из воды, торопились встать на ступени, словно знали, что на всех серебряных монет может не хватить.

Нос плоскодонки Перевозчика уткнулся в нижнюю ступеньку каменной лестницы.

— Не смотри на него, парень, — шепнул юноше на ухо Ваня-Подарок.

И только тогда Фёдор понял, что уже некоторое время, возможно, всего мгновение, он смотрит в пустые, как бездна, как могильные провалы, глаза Перевозчика. Фёдор отвёл взгляд, и ощущение того, что чернота, пришедшая с другого берега, легла ему на плечи, отпустило юношу.

— Я привёл тех, кого убил, — произнёс Хардов, глядя прямо на Перевозчика. — И принёс плату.

— Меня не касаются дела живых, я не судия, — откликнулся надтреснутый старческий голос. — Но в чёлне хватит места всем. Хватит ли серебряных монет?

— Я в курсе своих долгов. Займёмся делом. Каков твой товар?

Перевозчик какое-то время молчал. Потом сделал приглашающий жест:

— Молодые скремлины. Чисты. С еще незамутнёнными глазами. Захочешь взглянуть?

Хардов бесстрастно ступил в плоскодонку Перевозчика и вернулся с двумя большими плетёными корзинками-клетками, в которых копошились какие-то комочки. Не глядя, поставил клетки на нижнюю ступеньку каменной лестницы.

Теперь тишина сделалась абсолютной. Даже дыхание людей, казалось, на миг прервалось. И все почувствовали, как те, кто стоит рядом с Хардовым, ждут, алчут, испуганно вожделеют, как они полны надежды, надежды обрести то, после чего кончаются все надежды.

Хардов извлёк из-под своего плаща большой кожаный кошель. Развязал его, потянув за бечеву. Тихое, почти эфемерное дыхание пронеслось над каменной лестницей и замерло.

— Идите, обретите покой, — прошептал Хардов.

И скорбь пришла в это место. Фёдору показалось, что он услышал погребальные песни, плач множества женщин и детей над телами возлюбленных и отцов, обещания друзей отомстить и тихий шелест ветра, который уносил память о мёртвых и развеивал её над землёй, спокойной и равнодушной к череде трагедий, к череде смертей и рождений.

— Идите, вы свободны, — повторил Хардов.

А потом он начал шептать их имена, говоря, что они свободны, и каждому, кто проходил мимо него и ложился в лодку Перевозчика, Хардов клал под язык по одной серебряной монете.

И они устраивались на длинных скамьях, и каждая оказывалась впору каждому, и будто засыпали. В основном мужчины, но и женщины тоже. Две или три. Фёдор не знал. Он бы никогда не хотел видеть этого, но смотрел не отрывая глаз. А они будто засыпали и больше не походили на призраков. Люди говорят о таких: «как живые». Как будто они умерли совсем недавно, и глаза их теперь были закрыты.

А рука Хардова снова опускалась в кошель и снова отыскивала там очередную серебряную монету. Он не просилу них прощения, он лишь продолжал шептать их имена и клал монеты. Ты свободен, свободен, свободен… И глаза его больше не блестели от влаги, потому что — Фёдор увидел то, что никогда не ожидал увидеть, — гид плакал. Ты свободен, свободен, свободен… Теперь и навсегда. Ты свободен…

А потом серебряные монеты в большом кожаном кошеле Хардова закончились. Перевозчик махнул широким рукавом своего одеяния, похожего на рубище, и короткий мучительный стон пронёсся над ступенями. Те, кто стоял рядом с Хардовым и кому не хватило серебряных монет, стали развеиваться, лёгкой стелющейся дымкой пронеслись над поверхностью воды и растаяли, исчезли…

— Вот и всё, — сказал Перевозчик. — Сделка завершена.

И скорбь покинула это место. Только Хардов что-то ещё продолжал шептать тихо-тихо. Но Ваня-Подарок уже открыл дверцу каюты и выпустил ворона. И как только, хлопая крыльями, Мунир оказался на руках у гида, Хардов начал успокаиваться.

Команда подавленно молчала. Альбинос подошёл к Хардову, мягко коснулся его плеча. Несильно похлопал.

— Всё, друг мой. Всё закончилось.

— Не хватило, понимаешь? — Хардов вскинул голову и посмотрел в лицо альбиносу. — На всех не хватило… монет.

Вот как.

Ваня-Подарок приобнял его, увлекая к лодке, где находились живые.

— Идём, я возьму скремлинов.

Альбинос поднял обе корзины, разглядывая их.

— Белая зайчиха, кролик и крысы, — бесстрастно сообщил Перевозчик.

— Мог бы ещё кого-нибудь взять, Харон, — с укором пробубнил альбинос.

— Когда-нибудь возьму тебя, — без вызова пообещал Паромщик.

Только тут до Фёдора дошло, что канал вновь приобрёл свои привычные очертания. Сбегающие к воде лестницы, беседки, парапет, каменные плиты, укрепляющие противоположный «свой» берег, до которого теперь рукой подать, и там тоже спуск к воде.

Фёдор оглянулся: мальчик, играющий с тритоном, был теперь неподвижен, просто гипсовая статуя, никакого фарфорового свечения. Никаких огромных пространств, никакой наползающей черноты. Канал спал, и берега его были укутаны туманом.

Только с возвращением привычных очертаний вернулось ещё кое-что. Звук был тихим, монотонным, но разносился над водой достаточно отчётливо, и определить расстояние до него было сложно. Однако становилось совершенно очевидно — этот звук приближался со стороны шлюза № 2.

— Хардов, Хардов, — позвал Ваня-Подарок. — Мы больше не одни на канале.

— Т-с-с, тихо, — устало попросил Хардов, обращаясь к источнику звука: монотонный, явно искусственный гул.

— Не может быть, — пробормотал Матвей Кальян, тревожно вглядываясь в темноту. — После заката? Это… то, о чём я думаю? Ночью?!

— Да, капитан, — подтвердил Хардов всё ещё охрипшим голосом. — Это полицейская лодка. И движется она очень быстро.

6

Раз-Два-Сникерс казалось, что она видела какое-то смутное движение теней возле Ступеней. Но различить что-либо более отчётливо в размазанном лунном свете не представлялось возможным.

«Неужели они всё ещё торчат там, у Ступеней? — думала Раз-Два-Сникерс. — Даже после заката? Наверное, всё же Хардов не был настолько отмороженным, — она невесело усмехнулась, — если у него только не имелись какие-то специальные основания. Наверное, даже Тихон не стал бы там сейчас задерживаться, а о том, чтобы спуститься на берег и войти в туман, не могло быть и речи. Следовательно, никуда они теперь не денутся, и вот эти тени…»

— Готовьте прожектор, — потребовала Раз-Два-Сникерс. — Мне понадобится свет.

Она помолчала: от этого места впереди исходило что-то гнетущее, какой-то очень неприятный, нехороший холод. И команда это чувствовала. Они были напуганы, и это приходилось учитывать.

— Давай, шкипер, правь к Ступеням, — велела она полицейскому-мотористу и тут же для остальных добавила: — Не беспокойтесь, близко не подходим. И Волнорез, вставай, братка, на пулемёт.

Колюня-Волнорез приподнял ствол оружия, проверил закладку пулемётной ленты, потянулся к затвору и обнаружил, что у него дрожит правая рука.

«Ладно, спокойно, — подумал он. — Сказала же, близко не подходим. А на воде да ещё с мощным светом и пулемётом нам ничего не страшно». Мысль о мощном свете и пулемёте должна была бы показаться приятной. Но Волнорез всматривался в тёмные очертания Ступеней, и на душе у него скребли кошки.

7

Только Ева видела, как Хардов извлёк что-то из кармана своего плаща, поднёс к губам, вроде бы поцеловав, а затем швырнул Паромщику: