Запах разума (СИ)

Молодые лицин направились к входу в дом, и мы, люди, пошли за ними. Глаза Дениса горели, он, кажется, сделал очередной сногсшибательный вывод, зато Виктор и Сергей выглядели потрясёнными, а Сергей, помимо того - раздражённым, почти злым.

- Как им не противно, - громким шёпотом выдал Калюжный, - что у них там насекомые... Тьфу, бля!

- Должно адски чесаться, - хмуро сказал Виктор. - Они должны скребстись, как вшивые, а терпят... Наверное, и не спят толком, чтоб не раздавить... Но... Ведь стоящее дело, салаги, стоящее... абсолют какой-то - эти осы у них, как собаки...

- А видали, мужики, как Цвик с Лангри на пилота смотрели? - сказал Диня задумчиво. - Так восхищаются, что даже завидовать западло. Как на советского героя...

- Все равно, - гнул свое Калюжный. - Это хуже, чем вши, ёлки! Они же и гадят туда...

- Да заткнёшься ты или нет?! - рявкнул Кудинов - но тут мы увидели спальню.

Альков.

Кроватей у лицин не было: они, как я заметил, вообще не любили мебели - и сидели, и спали на мху, мохнатом и мягком, как иранский ковер. Пледы и подушки лежали на нем же живописной грудой - не в них дело. Потрясающие светильники - мерцающие голубые огоньки, нити, свисающие сверху и унизанные льдистыми живыми звездочками - создавали в спальне волшебный, какой-то космический полумрак.

- Охренеть... - пробормотал Виктор. - Мы же тут спали... Откуда взялись эти штуки? Днем я, вроде, ничего такого не видел.

- Внимания не обратили, - сказал Калюжный. - Они же были выключены.

- Оно живое, - возразил Диня убежденно. - Светлячки какие-нибудь...

Никто не стал с ним спорить.

И мы, и лицин укладывались спать. Я заметил, как нашим гостеприимным хозяевам нравилось именно то, что раздражает большинство людей - спать в куче. Они потягивались, сворачивались клубками - а между делом обнюхивали и лизали друг друга, обнимались и тёрлись щеками, как кошки.

Наверное, в этих обнюхиваниях и облизываниях можно было бы усмотреть и эрос, но, по-моему, ничего сексуального в них не было. Этакие собачьи изъявления любви и дружбы. Кажется, именно сейчас я подумал, что наши гостеприимные хозяева - не коллеги или товарищи, а родственники. Громадная семья. Братья, сестры, племянники, матери, бабушки... Мадам Видзико не изображала добрую бабулю - она и была им бабулей! И Дзидзиро лежала головой на ее коленях, чтобы мадам Видзико чесала ей ушки, а Золминг примостился рядом и терся о живот Дзидзиро лбом и щекой - только не мурлыкал. Так или примерно так вели себя и все прочие.

Но самым удивительным мне показалось участие в этом действе Диньки. Тетушка Цицино обнимала и гладила его и Цвика, как щенят - Динька положил ей голову на плечо и пытался что-то тихонько сказать, а Цвик бредил ароматами дальних странствий так явственно, что я чувствовал струйки запахов с другого конца комнаты.

Разумеется, ни Калюжный, ни Виктор к этой оргии нежностей не примкнули; они устроились в углу, завернувшись каждый в свое одеяло. Будь я лицин, сказал бы, что от них за версту шмонило неприкаянностью, разбавленной, пожалуй, раздражением, а может, и страхом. Ктандизо попыталась позвать Виктора ласкаться, но он помотал головой и улёгся, отвернувшись к стене. Калюжный сделал всё возможное, чтобы целиком завернуться в одеяло: "ничего не вижу, ничего не слышу".

Но когда Гзицино придвинулась ко мне, я не шарахнулся, я обрадовался. Я обнял ее и поцеловал в переносицу - не отделаться было от чувства, что целую милую кошачью или собачью мордочку, тёплую и шерстистую. Гзицино очень удивилась, но не испугалась; кажется, ей было забавно. Она прижалась ко мне - живая, гибкая, горячая плюшевая игрушка - поднесла к моему носу обезьянью ладошку и принялась что-то рассказывать, я бы сказал, ароматическим шёпотом. Запахи, которые она создавала, стали невесомо лёгкими, еле заметными, и речь в них шла, по-моему, о прекрасной жизни, уж не знаю, прошлой или будущей. Гзицино нагрезила восхитительно узнаваемый, как в детстве, запах лесного ручейка, мокрых камней, осоки, потом - каких-то нагретых солнцем ягод, вроде малины - и вдруг спохватилась, непосредственная, как большинство болтающих девочек, и сделала зиму, снег, мёрзлую хвою и острый запах мороза, внезапно оборвавшийся сладким и сдобным духом, наверное, блинов с вареньем. "Вот как мы живём", - сбивчивый и трогательный рассказ о детстве и девичестве... при том, что половина запахов наверняка осталась мне непонятна.

Я гладил её по чудесным волосам, шелковисто-гладким и тяжёлым, и у меня перехватывало дыхание от узнавания и тоски. Кто бы знал, что запахи могут вызывать такую нестерпимую ностальгию! Я ведь был - немой, перед шерстяной благоухающей иномиряночкой! Я не мог вспоминать "вслух", не мог в ответ похвастаться моим потерянным домом и моей потерянной жизнью, а так хотелось! Будь у меня возможность, думал я, поглаживая золотистый плюш мелкой шёрстки на плече и спине у девочки-лицин, я бы уж рассказал ей! Я бы, пожалуй, начал с парадного нашего старого дома на Разъезжей, попахивающего кошками и жареным луком. Потом показал бы запахи нашей квартиры - из кухни бы пахло мамиными щами или жареной корюшкой, ванилином или корицей, из ванной тянуло бы стиральным порошком, а из нашей комнаты - Ришкиными духами...

Видимо, из-за ароматической болтовни Гзицино, а пуще - из-за её тепла - я вспомнил запах Ришки с яркостью галлюцинации. Её духи, пахнущие чем-то смолистым и цитрусовым, её волосы, пахнущие шампунем и чуть-чуть - перьями воробышка, её чистую, солоновато пахнущую кожу...

Внезапно я обнаружил, что у меня текут слёзы, а Гзицино слизывает их, как щенок. Душа у меня болела нестерпимо, так, что не нашлось сил даже устыдиться, но моей инопланетной сестричке не нужны были ни мой стыд, ни жалкие попытки сыграть в крутость. Передо мной, как высоченная, до небес, бетонная стена, встало ужасное слово "НИКОГДА", а Гзицино, кажется, чуяла безнадёжный пыльный запах этого бетона.

И моя инопланетная сестрёнка сделала всё возможное, чтобы прогнать тоску. Женщины - совершенно особые существа, в каждой из них сидит мать, всё понимающая и сострадающая всем. Я здорово ощущал в Гзицино это материнское начало, её сострадание рассеивало, растапливало тоску - и, в конце концов, я заснул, обнимая инопланетянку и даже во сне чувствуя её запах или запах её мира...

-- Путь

Дзениз

А шар-то, оказывается, присылали за нами.

Лицин нас разбудили утром, притащили ту часть нашей одежды, которая за ночь очистилась совсем, пригласили завтракать, напоили горячим, по-моему, компотом с блинами - и пошли провожать на крышу.

Артик опечалился и обнимал Гзицино, как настоящую земную девушку - мне кажется, ему совсем не хотелось уезжать. Гзицино что-то объясняла-объясняла, и запахами, и так - но ни я, ни Артик так ничего и не поняли, кроме того, что не надо огорчаться.

Но Артик, кажется, огорчался всё равно.

Зато Цвик радовался - он летел с нами, и я по его виду догадался, что эти полёты на воздушных шарах для ребят типа Цвика тут - радость редкая. А ещё он предвкушал что-то. Ну, всегда же заметно, когда что-то предвкушают, ожидают - праздник или сюрприз какой-нибудь, в общем, какую-то приятную штуковину, которой надо немного подождать.

Серёга не выспался и хмурился. Витя был весь взведён и насторожен, но при этом, почему-то, рад. Как-то нервно рад.

Я его спросил: "Ты чего?" - а он усмехнулся недобро. И сказал тихо:

- Чего... ничего, салага. Вот мы сейчас всё и узнаем до ниточки. Мы же в город летим, не иначе. Всё, пацаны, деревенская малина кончилась. Теперь начнутся суровые будни, вот увидите.

Мне кажется, Витя думал, что вот сейчас-то нас и отвезут в некий местный аналог то ли КГБ, то ли НКВД, то ли ФСБ вообще. И его это хоть и тревожило, но странным образом радовало.