Подвиги Ахилла

С этими словами он выплеснул в отверстие грота подкисшее молоко и, ополоснув чашку под каплями родничка, наполнил ее свежим.

Троянец беспомощно усмехнулся.

— Прости, Ахилл. Ничего не могу поделать — кусок не идет в горло.

— Но это неразумно!

Тут же герой вспомнил, что и сам ничего не съел за весь день, и понял: волнуется не только Гектор.

«Но я волнуюсь за сохранение перемирия, а Гектор боится и за свою жену!» — подумал он и честно признался себе, что тоже боится за Андромаху.

— Пока не стемнело совсем, я хочу посмотреть, как твои раны, — произнес базилевс, чтобы скрыть замешательство и, присев на край постели, осторожно помог раненому приподняться. — Не хватало только, чтобы от волнения у тебя опять начался жар, и началось воспаление…

Но его опасения оказались напрасны: сняв повязки, он увидел, что рана на бедре Приамида совершенно зарубцевалась, а рана на горле прочно стянулась, и бинт на ней оказался совершенно сухим.

— Хвала тебе, сребролукий Аполлон! Тебе и твоему сыну, божественному Асклепию… — прошептал базилевс. — Бедро можно уже не перевязывать. А спина? Кажется, и здесь все зажило почти до конца. У тебя нет больше боли в спине, Гектор?

— Давно уже нет, — ответил раненый. — Какие у тебя необыкновенные руки… Я их почти не чувствую. Послушай, Ахилл, а кто научил тебя врачевать?

— Не врачевать, а только применять некоторые способы врачевания, — возразил Пелид. — А учил меня этому, как и очень многому другому, мой старый наставник — мудрец Хирон, я говорил о нем вам с Андромахой. Я прожил в его пещере пять лет.

— Хирон, которого считают кентавром? — с чуть заметной улыбкой спросил троянец.

Ахилл засмеялся.

— Вижу, ты понимаешь, какая это глупая выдумка. Конечно, он не кентавр. Но его опыт и знания так необъятны, что я, находясь с ним рядом, порою думал, что он бессмертен и живет на земле уже тысячи лет. Сам он говорил мне, что ему уж точно больше ста двадцати лет. И он видел все страны и все земли, населенные людьми, ему открыты многие тайны. Он и мне сказал много такого, что до сих пор волнует меня и смущает.

— Что, например?

Гектору хотелось говорить, завести длинный разговор о чем–нибудь интересном, чтобы только развеять хоть немного невыносимое напряжение, которое он испытывал весь день и которое, сейчас он это ясно видел, мучило и Ахилла.

— Что он говорил тебе такого, что вызывает у тебя сомнения?

Ахилл покачал головой.

— Да не сомнения, нет… В том–то и дело, что все, о чем он говорит, так или иначе оказывается справедливым, и это все я сам чувствую. Когда он сказал мне, что я не вынесу войны, что она начнет убивать меня изнутри, что я первый среди всех всеми силами постараюсь ее прекратить, я был обижен. Я‑то был уверен, что мой дух воина несокрушим, что война и даруемая ею слава меня возвысят! И я верил, что мы вскоре победим. А Хирон предрек, что это очень надолго, и что победа может оказаться страшнее поражения… А я… Я ничего тогда не понял!

— В четырнадцать лет мог ли ты понять? — в голосе Гектора послышалось волнение, он даже чуть дрогнул. — И я вначале не понимал многого. Это неистовое любование своими подвигами… конечно, оно и у меня было. И это вечное оправдание — воля богов, по воле богов! Почему так выходит, что по их воле мы делаем зло, а потом уже по своей слабой воле пытаемся его исправить?..

Ахилл посмотрел на раненого очень серьезно и тихо проговорил:

— Почему ты думаешь, что добро мы творим только по своей воле? И почему тебе кажется, что эта воля слаба? Переступить через зло очень тяжело, и не дать себе поступить трусливо или жестоко гораздо сложнее, чем поддаться тому темному и страшному, что в нас живет и всегда так властно требует выхода. Нет, нет, Гектор, добрая сила выше и могущественнее, если она все же берет верх. А Хирон мне говорил… — Тут он запнулся, с сомнением посмотрел на Приамида, но продолжал: — Он говорил, что боги, которых мы чтим, которые у разных народов носят разные имена, но покровительствуют сходным силам и явлениям, так вот они — только могучие духи, населившие землю раньше нас, и, возможно, враждебные нам. Но, он говорил о другом Боге, о всемогущей Силе, создавшей мир и повелевающей им. И несущей в себе только добро…

— Да, да! — с волнением подхватил Гектор, не только не возмущенный, но, казалось, обрадованный этими дерзкими речами Пелида. — Да, я слышал об этом… Это говорил не только Хирон. К моему отцу давно, еще до начала войны, приезжал один старик. Из Сирии. Он долгие годы был жрецом, а вот в Сирии, в Египте, или в другой стране, я не запомнил. Он говорил, что жрецы древних стран знают многие тайны, которых никогда не открывают простым людям. И что они знают о Боге, создавшем мир. Когда–то Он приходил к людям и говорил с ними, и являл им Свою волю. Но они не послушались… Я еще думал: как же может быть такое — Он все создал и всем повелевает, а люди могли Его ослушаться?

— Хирон это объяснял! — воскликнул Ахилл. — Все, весь мир живет по одному Закону, и ничто в этом мире не устроено плохо. Но людям Он дал право делать по–своему, дал право выбирать.

— Для чего? — в недоумении прошептал Гектор. — Чтобы мы делали зло?

— Чтобы мы выбрали добро. Хирон сказал, что, наверное, Он хочет научить нас самих выбирать. И мы столько страдаем для того, чтобы увидеть: зло ведет в никуда. Я не понимал этого.

Гектор привстал, потянулся к чашке с молоком, но Пелид сам быстро взял ее и подал раненому. Тот отпил несколько глотков и какое–то время молчал.

В отверстие грота входили косые лучи заката. Лес темнел, оглашаясь таинственными вечерними голосами. Сумрак наползал и сгущался, и первые светляки уже проступали пятнышками неясного зеленоватого света под самой темной и густой тенью. Цикады было умолкли, но тут же грянули густо и стройно, и прочие звуки ночи показались много тише среди их бесконечной и торжественной песни.

— Ты с кем–нибудь пытался об этом говорить? — тихо спросил Гектор.

— Да. — Ахилл кивнул — Я говорил Патроклу.

— И что он сказал тебе?

— Что это опасно думать и говорить. Что боги или духи, кто бы они ни были, станут вредить нам, если поймут, что мы знаем о них больше, чем следует. И что история создания мира из хаоса не похожа на то, о чем говорил Хирон.

— Так думают все, — со вздохом сказал Гектор и снова отпил молока. — И ты не переубедил его?

— Нет. Я перестал об этом говорить. Но теперь, — нерешительно сказал базилевс, — теперь Патрокл думает иначе. Он говорил мне о добре и зле почти то же, что Хирон, хотя никогда с ним не беседовал.

— Теперь?! — Гектор расширенными глазами посмотрел на Пелида. — Когда — теперь?

— Несколько дней назад, — ответил Ахилл. — Он приходил ко мне.

— Всемогущие боги! — воскликнул Гектор. — К тебе приходил мертвец, а ты так спокойно это рассказываешь?!

Ахилл усмехнулся.

— Я не так сказал, как должно было сказать. Просто я видел его во сне. Но видел так ясно, будто и вправду он сам мне явился.

Троянец перевел дыхание.

— И что он говорил?

— Я не все запомнил, — базилевс уже жалел, что заговорил об этом и привел раненого в такое возбуждение. — Одно я помню: он сказал, что если бы я тебя убил, ему ТАМ стало бы хуже.

— А может быть, — проговорил Гектор, пристально вглядываясь при свете очага в лицо героя, — может быть, ты просто сам перед собою пытаешься оправдать свою слабость и потому видишь такие сны?

Троянец ожидал гневной вспышки в ответ на свои слова, которые могли показаться базилевсу обидными. Но тот вдруг рассмеялся.

— Это в чем же, по–твоему, я проявил слабость, а? В том, что не добил раненого? Нет, Гектор! Слабостью было протащить тебя по равнине за колесницей, потому что это была уже даже не месть — разве мертвым мстят? Слабостью было отвергнуть твою просьбу, когда ты, умирая, просил отдать твое тело родным для погребения. А потом я сумел проявить силу. Но моя ли она, или ее дает Тот, о ком говорил Хирон… кто знает?