Тарнсмен Гора

Наконец я нажал пальцем на кружок, в котором находился отпечаток большого пальца, однако ничего не случилось. Устав от всего этого, я отложил коробку и вернулся к ужину. Поев, я разделся и залез в спальный мешок.

Лежа около угасающего костра, я глядел в исчерченное ветвями деревьев небо и на вздымающиеся горы. Долго я лежал так, чувствуя себя одиноким, но не совсем – как человек, затерянный в пустыне, чувствует себя единственным живым человеком на планете, и ближайшее к нему существо – его судьба и надежда – находятся вне нашего маленького мира, где-то в межзвездных просторах.

Эта мысль внезапно поразила меня, и я почему-то испугался, не знал, что делать. Коробка была совсем не жуткой. Где-то глубоко внутри я уже давно это чувствовал, с самого начала. Как бы во сне я вылез из своего мешка, собрал топливо, подбросил его в костер и взял коробку. Сидя в мешке, я подождал, пока разгорится огонь, а потом тщательно совместил свой большой палец с отпечатком на коробке. Она отозвалась на мое прикосновение, как я и ожидал и чего очень боялся. Очевидно, что только один человек мог открыть эту коробку – тот, чей отпечаток пальца соответствовал странному замку: тот кого звали Тэрл Кэбот. Коробка открылась с треском, напоминающим шорох целлофана.

Из коробки выпало кольцо из красного металла с простой литерой «К». Но я едва обратил на это внимание. Внутри коробки была надпись теми же самыми буквами, которыми было написано мое имя на крышке. Я посмотрел на число и похолодел, сжав в руках коробку: 3 февраля 1640 года. Сейчас же были шестидесятые годы двадцатого века – больше трехсот лет разницы. Самое странное, что в этот день тоже было 3 февраля. Подпись на днище была сделана уже не древними буквами, а в современной манере.

Эту подпись я уже видел несколько раз на письмах, которые хранила моя тетушка. Да я знал эту подпись, но не помнил ее владельца. Это была подпись моего отца, Мэтью Кэбота, исчезнувшего много лет назад.

В глазах у меня замельтешило, я не мог шевельнуться. Мир на мгновение померк, но мне удалось взять себя в руки, глубоко вздохнуть несколько раз, и холодный воздух, наполнивший легкие, вернул мне ощущение реальности. У меня в руках было письмо невероятной давности, отправленное более чем триста лет назад в горы Нью-Хэмпшира, написанное человеком, которому по обычному летоисчислению было не более пятидесяти лет – моим отцом.

Даже теперь я помню это письмо до последнего слова. Думаю, что я сохраню это короткое послание в глубинах своей памяти до тех пор, пока как говорится, не вернусь в Город Праха.

3-й день февраля года 1640 от рождения Господа нашего.

Мой сын, Тэрл Кэбот. Прости меня, ибо я лишен выбора, все решено. Поступай как знаешь, но судьба твоя уже предопределена и ее не избежать. Желаю здоровья тебе и твоей матери. Носи при себе кольцо из красного металла и, если можешь, принеси мне пригоршню нашей зеленой Земли.

P.S. Уничтожь это письмо. Так нужно. Любящий тебя Мэтью Кэбот.

Я читал и перечитывал письмо, оставаясь неестественно спокойным. Я понял, что я не болен, а если и был, то это было состояние проблеска мысли и понимания, не имеющее никакого отношения к физической слабости. Я положил письмо в рюкзак.

Я решил, что как только рассветет, я должен покинуть горы. Нет, это могло быть поздно. Безумие – карабкаться ночью по горам, но что мне оставалось? Я не знал сколько времени осталось у меня, но даже если всего несколько часов, то и тогда я еще мог достичь шоссе или хижины.

Я посмотрел на компас, вычисляя, где может быть шоссе. Это было нелегко в темноте. Где-то в сотне ярдов от меня прокричала сова. Может быть, кто-то следил за мной из леса? Какое неприятное ощущение! Я натянул ботинки и куртку, сложил мешок и уложил его в рюкзак, затоптал костер.

Когда огонь угас, я поднял кольцо. Оно было горячим, твердым, материальным куском реальности. Оно БЫЛО. Я положил его в карман и принялся за поиски дороги.

Глупо, конечно, шляться в такую темень – я легко мог сломать руки, ноги и даже шею. И все же, если бы между мной и лагерем лежала бы одна миля или две, я чувствовал бы себя в большей безопасности – не знаю от чего. Я мог бы подождать утра и идти при свете. Может быть, легче скрыть свой след днем. Сейчас самым важным было покинуть лагерь.

Я шел в полной темноте уже около двадцати минут, когда, к моему ужасу, рюкзак и скатка на спине загорелись голубым пламенем.

В одно мгновение я скинул их на землю, и в остолбенении смотрел на голубой огонь, пожирающий вещи. Такой огонь я видел лишь у ацетиленовой горелки. Было ясно, что загорелась коробка. Я содрогнулся, представив себе, что было бы, если бы я положил ее в карман.

Странно, что я не побежал сломя голову от огня, хотя он выдавал мое местонахождение. Я встал на колени около остатков рюкзака и мешка. Камни около них почернели. Не осталось ни следа коробки. Она совершенно исчезла. В воздухе стоял неприятный едкий запах, совершенно незнакомый мне.

Я на секунду подумал, что кольцо, лежащее у меня в кармане, тоже может взорваться, но почему-то отверг эту мысль. Мог быть какой-то смысл в уничтожении письма, но зачем же уничтожать кольцо? Кто бы это ни был, мой отец или нет, он не хотел причинить мне вреда, но, с другой стороны, землетрясение или наводнение тоже не хотели приносить вреда. Что я могу сказать о силах, которые действуют этой ночью, о силах, которые могут раздавить меня одним легким движением, как муравья, случайно попавшего под каблук?

Единственной связью с реальностью для меня оставался компас. Во время происшествия с рюкзаком, когда меня ослепил свет, и, к тому же, я повернулся, я потерял направление и нуждался в его помощи. При свете фонарика я взглянул на него – и сердце мое замерло: стрелка бешено вращалась вокруг своей оси, то в одну, то в другую сторону, как если бы законы природы в этом районе прекратили свое действие.

Впервые с тех пор, как я открыл коробку, я стал терять контроль над собой. Компас был моей единственной надеждой. Теперь все пошло к чертям. Раздался громкий звук – я думаю это был мой вопль ужаса, которого я никогда не перестану стыдиться.

Затем я побежал, как обезумевшее животное, бог весть в каком направлении. Сколько я бежал – не знаю, может быть несколько часов, а может несколько минут. Я спотыкался и падал, влетал в какие-то колючие кусты, расцарапавшие мне лицо, губы стали солеными от крови, это я помню, но яснее всего я помню ослепляющий, головоломный бег в темноте, бессмысленный и изнурительный. Я увидел во тьме чьи-то глаза и побежал в другую сторону, услышав за собой хлопанье крыльев и крик совы. Потом я вспугнул небольшое стадо оленей, очутившись в самой его середине, среди скачущих и лягающихся тел.

Появилась луна, залив горы своим холодным светом, белым на снегу на ветвях деревьев и на склонах, сверкающим на скалах. Я не мог больше бежать, упал на землю, ловя ртом воздух, и пытаясь понять, почему я побежал. Впервые в своей жизни я ощущал такой абсолютный, беспричинный страх, охвативший меня словно когтями древнего сказочного зверя. Я поддался ему всего лишь на мгновение, и он целиком завладел мной, как пловцом, захваченным быстрым потоком – сопротивляться было невозможно. Теперь я пошел. Я огляделся и обнаружил, что нахожусь у каменной площадки, где я расстилал спальный мешок. Вот и угли моего костра – я вернулся к лагерю! Уж не знаю, как это так получилось.

Лежа под лунным светом, я ощутил землю под собой, ощутил ее своим ноющим телом – и это было хорошо. Это значило, что я жив.

Я видел, как спускался корабль. Мгновение он казался падающей звездой, но внезапно она вспыхнула и превратилась в гигантский, толстый серебряный диск. В полной тишине он опустился на площадку, едва примяв снег. Я встал и тут же в корабле отварилась дверь. Я должен был войти. Слова отца возникли в моей памяти. «Судьба уже предопределена». Но перед входом в корабль я остановился на краю площадки, наклонился и набрал, как просил мой отец, пригоршню нашей зеленой Земли. Я почувствовал, что должен что-то взять с собой, хотя бы частичку своей земли, земли своего мира.