аа

– Знаешь, чему я там научился? – спросил Плант, обращаясь не столько к Раулю или к себе, сколько к пустоте. – Я кое‑что узнал про любовь. Узнал, что любовь означает много чего. То есть много чего означает много чего. И кроме прочего, любовь – это когда ты можешь не убивать человека, которого трахаешь, даже если тебя много чего расстраивает.

– Я не понимаю. – Рауль поморщился, разорвал травинку и рассыпал клочки по грязи. – О чем вы?

– Сейчас объясню. Я не говорю, что надо брать их силой. – (Нет, но возможно, возможно, продолжает Плант, лучше взять что хочешь, и дело с концом. Он это вслух сказал? Парень вроде не слышал.) – Как тебе быть, говоришь? А мне? Не то чтобы я хотел вернуться. Ха! Знаешь, мне говорили избегать стресса. Избегать опасностей стресса. Это очень легко, когда у тебя, сука, забрали винтовку, но вот что важно – ее отдали кому‑то еще, с двумя ногами и улыбкой, такой, знаешь, в стиле «Бог тебя любит». Вот как было. Чем мы были. Это там. А здесь все только и твердят, как тебе благодарны. Главное, не рассказывать, как все на самом деле. Хорошие манеры никто не отменял.

– Вы про Вьетнам?

– Поэтому… Я делал, что нужно. Честно тебе говорю. Иногда их надо очень грубо трахать, если хочешь быть мужиком, как старшие по званию. Долбишь, сука, пока яйца не набухнут, а сердце бьется, будто нож приставили к горлу не кому‑то, а тебе. А они что, по‑другому? Нет. Там, наверху, не все были такие. Только те, которые говорили, что ты плохо воюешь. Надо усерднее. От тебя зависят друзья и ты сам. Верно?

– Что…

– Не хочешь быть мужчиной? А как еще? Все хотят, чтобы ты был сильным. Как им откажешь?

Рауль, опешив:

– Мне уйти?

– Нет, останься. – (И послушай меня. Никто не слушает. Я что, под себя хожу? Я не инвалид.) – Видишь каталку? – Он махнул куда‑то за спину. – Это я. Я так передвигаюсь. Знаешь, зачем тебе любовь? Нужно ее найти, пока руки‑ноги при тебе, найти, чтобы потом притвориться целым, и красивая заботливая жена будет тебя обнимать и возить, будто ты самый важный на свете калека. Подкати сюда кресло. Быстро!

Рауль разложил кресло, толкнул его к краю крыльца и встал рядом с Плантом.

– Что теперь?

– Теперь, – сказал Плант, – пни это дерьмо. Давай, не бойся.

– Зачем?

Однако солдат его не слушал. Это было так очевидно – толкнуть каталку. Толкнуть и смотреть, как она полетит. Вреда никому не будет, и ты сразу поймешь, о чем я говорю. Только что было ясно и вдруг перестало. Смысл ускользнул.

– Черт с ним, Рауль. Иди сюда.

Рауль сел и уставился на него.

– Слушай. Если хочешь девушку, будь готов ей что‑то отдать.

– Например?

– Что‑нибудь. Не материальное. Это работает, но только на время. Надо, чтобы все были в плюсе. Старайся, чтобы все оставались в плюсе. Иначе она на тебя обидится. Не доводи до этого. Ты знаешь мою, ну, маму Гордона. Она на меня обиделась, и я ничего не могу поделать. Плюса не получилось. То есть однажды я завоевал ее сердце, и было отлично. Она стала моей, и я сделал ее счастливой. А потом пошел на войну с макаками, потому что верил: это правильно. Понимаешь? Пойти убивать людей – в моей голове это было правильно, и оно в самом деле так было. Как еще сдержать макак? А себя как сдержать? Как содержать семью, если не умеешь охотиться? И людишки там, они вообще ни при чем; главное – здесь. Агрессия, она во мне. В нас. В детях. Вроде тебя. Ты бы стал хорошим солдатом, ты все держишь в себе. Люди над тобой смеются, и ты хочешь показать, что не сдаешься. Вот и я. Возвращаюсь без ноги к моей красивой, заботливой жене и не могу ее удовлетворить ни в каком смысле, и она на меня обижается. Она нетерпеливая, даже когда терпит. Ненавидит меня, потому что приходится меня любить. Понимаешь? Все вокруг говорят, как здорово, когда у тебя на крыльце сидит герой. Человек, который превзошел себя. Но я только и делаю, что болтаю, жалуюсь на политиков да в штаны мочусь. Гордон меня боится. И в плюсе никто не остался, да?

– Да.

– Займись собой. Пусть людей привлекают твои поступки, принципы, которыми ты дорожишь, цели, которые себе ставишь. Тогда уже попробуешь с женщиной. Не жди, что она тебя полюбит только потому, что ты ее любишь. Такое бывает, если женщина слабая. А они, сука, слабые, прямо как мы. И не думай, никто не побежит тебя спасать. Но если хочешь найти стоящую, ищи такую, до кого нужно себя дотягивать. Старайся, работай над собой, пока молодой, потому что с годами от привычек труднее избавиться. Срань! Когда наведешь в котелке порядок, они толпой повалят. Честно тебе говорю. Веришь?

Рауль смотрел на землю.

– Нет. А вы мне поможете? Расскажете, как туда попасть?

– Ошибайся. Ошибайся на каждом шагу. Учись на ошибках. – (Не заходи в глушь. В городе, в океане, на поле боя. Не бери с собой нож. Иди в деревню безоружным. Потому что однажды какая‑нибудь девка попробует получить удовольствие, когда ты ее долбишь – ха‑ха! да, такое бывает, я видел, – приставишь нож, отымеешь ее и так себя возненавидишь, что захочешь, чтобы она тебе горло вскрыла. «Режь! Давай. Вырежи мне сердце. Ну, чего ждешь? Отомсти!» Ты готов, готов протянуть ей нож. Если она тебя ненавидит, почему не дать ей тебя убить? Но ты ведь хочешь победить. Ты видел, как она вырывалась и как тебе было херово, и хочешь только, чтобы ей было хуже. Это не на войне в тебе открывается все плохое. Это везде, где никто не знает, на что ты способен).

Перед ним был уже не Рауль, а что‑то другое, кто‑то другой, незнакомый: жирный, тупой, бледнеющий с каждой секундой. Бесформенный сгусток. Нет, только не это, только не снова! Молотом обрушиться на себя. Он забыл, где находится, и все вокруг – поля, дороги, это жалкое место, которое называется домом, – забыло его. Солнце стало ярче; все замерло, похолодело, засияло. Он с трудом разобрал доносящиеся от сгустка слова.

– Мистер Вандерлу?

Да, его имя. Вспышка света говорит с ним. Солнце. Он перестал быть собой, сбросил маски – мужа, отца, наставника, солдата. Главное послание жизни прозвучало на языке, которого он не знал. В одно мгновение величие мира обернулось шуткой, невинность молодости – корыстной ложью. Он понял, что сгусток перед ним жаждет лишь одного – своего дьявольского удовольствия. Не совета, не дружбы. На Планта Вандерлу, героя, ему плевать. Незнакомец на коротких ножках явился над ним посмеяться.

– Рауль, какого черта?

– Что, в чем дело?

– Какого черта?

Но опять завыли сирены, опять огонь пулеметов, земля превращается в грязь и кровь, джунгли… Возьми себя в руки, возьми себя в руки!

– Приведи мою жену. – Он постучал пальцами по виску и посмотрел на бесформенный сгусток, щурясь от света, почти готовый взмолиться. – Приведи мою жену.

Рауль, подумав, сказал:

– Она у нас дома. С мамой.

– Срань, – пробормотал Плант. – У меня галлюцинация. Это не по правде, я… Я знаю. Если хочешь помочь. Чего‑то нет. Тебя здесь нет, совсем.

– Что?

– Сукин ты сын, – сказал Плант. – Со своими девками. Повзрослей. Похудей и не долби людям мозги. Понял? Не долбись с ними. Не долбись!

– Простите, – попятился сгусток. – Что… Я не понимаю.

– Я тоже. – Он плакал. – Я тоже. Иногда так бывает, это… Я знаю, у меня галлюцинация. Я не спятил. Комок симптомов. Врач поможет, правда? Понимаешь? Лекарства не нужны, в жопу лекарства. Это моя правда, я прав! Понимаешь ты? Это я. Неудачник сраный. Я… Господи, Рауль, приведи мою жену. – (Я его убью. Убью. Он умрет. Он умрет.) – Нет, иди сюда. Иди сюда.

Сгусток осторожно придвинулся и опустился на колени. Он умрет.

– Знаешь, что бы я сделал на месте твоего отца?

– Я вообще‑то не знаю, кто мой…

– На месте твоего отца, – сказал Плант, сжимая пальцы на шее, – я бы сгорел от стыда. – Он давил все глубже, чувствуя бульканье в горле. – Мне было бы усраться как стыдно. Уже стыдно. Из‑за таких ушлепков, как ты, все и случается. Таких, как мы, мы тут заодно. Из‑за нас все идет в жопу, и мне за тебя стыдно.