аа

Эрл Кертис Уиллард Третий – самозванец и аферист.

* * *

Проходя в наручниках к машине и жмурясь от вспышек фотоаппаратов, я попросил Келли Дэвиса забрать из контейнера мои рукописи и сжечь.

В его глазах отразилась смесь печали и облегчения, но он кивнул и сказал:

– Конечно.

Жаль, что я не мог присутствовать при сожжении. Погребальный костер догорел без меня.

Семь лет – немалый срок за попытку выдать себя за другого, но суд классифицировал ее как кражу личности с намерением нажиться на чужом имени. Я не оспаривал приговор, сочтя его вполне справедливым.

Спустя несколько месяцев в тюрьме нестрогого режима я получил письмо от известного литературного агента, который предлагал свои услуги, если я соберусь что‑нибудь написать. Мои ранние работы были бледным подражанием уникальному стилю Свонстрома, но после его смерти кто‑то должен продолжить начатое им. С уходом Свонстрома во вселенной возникла зияющая пустота, которую я намерен заполнить.

На закате дня твоя жизнь – не более чем сюжет. Если тебе не нравится развитие сюжета, измени его. Перепиши. Чтобы отредактировать фразу в тексте, сотри ее и сформулируй заново – пока не будешь удовлетворен результатом. Конечно, в реальности немного труднее, но принцип тот же. И главное, никому не позволяй ставить под сомнение правдивость твоей редактуры.

На сегодняшний день я заключил контракты на три романа и работаю над сценарием к фильму. Мой агент пророчит мне после публикации блестящее будущее. Я ежедневно получаю письма от людей, считающих меня мучеником, своего рода оступившимся героем.

Я поступил так, как поступил, и не отказываюсь от прошлого. Сегодня нелегко найти свою аудиторию – иногда нужно, чтобы она сама тебя нашла. Быть может, когда‑нибудь люди будут читать мои книги не только из нездорового любопытства, но и ради смысла.

Быть может, мои книги вдохновят какого‑нибудь одинокого юношу начать писать что‑то свое. Больше всего на свете я жду того дня, когда покину это место и увижу корешок собственного романа на полке магазина, где впервые услышал вопрос: «Не могли бы вы подписать?»

Фил Джордан Рассудок и солдат

Плант вертел травинку в пальцах, покрытых коркой засохшей грязи.

Иногда мир позволяет мужчине проявить себя ценой собственного «я»: для Планта время и пространство растворились в мешанине цветов и теней, в воспоминаниях о джунглях, где он день за днем старался не подорваться, выжить и вернуться домой героем, а потом засыпал, как увечный ребенок. Это был его мир, поток, кружащее голову изобилие, от которого имелось лекарство.

С тех пор он растерял веру в справедливость и честь. Мужество, необходимое и на войне, и после нее, ссохлось, как чернослив, и отправилось на помойку. Играть с травинкой было приятней, чем обнимать жену и смотреть на улыбку сына.

Тем, кто уважительно шептался у него за спиной, не нужно было иных доказательств, что его, отвоевавшегося, следует оставить в покое. Однако в глазах Рауля, любопытного соседского мальчишки, ослабевший разум солдата имел притягательность, о которой Плант и не подозревал.

Он услышал, как жена отчитывает парнишку за то, что тот снова крутится возле ее бедного больного мужа. Однако Планта эти визиты не беспокоили. Сидя весь день на крыльце в шаге от скрипучего инвалидного кресла, в постоянной, сводящей с ума неподвижности, он испытывал даже некое подобие радости, когда мальчишка осторожно и неуклюже к нему приближался.

Странный, просительный взгляд: нетерпение и страх. Парнишка открыл рот, но ничего не сказал, а сел рядом с Плантом, и они стали вместе смотреть на улицу.

– Привет, Рауль, – произнес Плант.

– Здравствуйте, мистер Вандерлу.

У мальчика были толстые темные губы, но все остальное – кожа, ладони – некрасивого, бледного оттенка. Какая‑то мягкая, бесхарактерная печаль сквозила в его движениях. А может, так казалось из‑за пелены, через которую Плант смотрел на мир. О Рауле говорили: странный, впечатлительный, неуклюжий. Может, и так, но в те минуты, что они были вместе, парень казался не столько неуклюжим, сколько неправдоподобным. Весь, целиком: не такой как надо, неуютный, неочевидный – особенно в глазах человека, натренированного искать растяжки там, где их совсем не ждешь. Крупное тело, короткие ноги и руки, губы, которые жена Планта называла «негроидными», темные курчавые волосы до бровей, глубокий голос, выползающий изо рта, словно жук. Его черты притягивали и пугали, даже очень пугали – из‑за холодного спокойствия в глазах. Поэтому не стоило удивляться, что Плант терпел визиты Рауля. Для него это было путешествием в тайну.

– Как поживаешь? – спросил Плант.

– Нормально.

– Пришел к Гордону?

– Нет, сэр.

– Мы не в армии, Рауль.

– Нет, Плант.

– Зачем тогда?

– Мне нужен совет.

– Насчет чего?

– Ну, – сказал Рауль, уставившись на травинку у Планта в руке, – я вам доверяю, поэтому и рассказываю.

– Да, – согласился Плант и протянул ему травинку. – Рассказывай. Я никуда не тороплюсь. – Он кивнул на пустоту вместо тяжелой, здоровой ноги.

(И, как бывало раз‑другой за день с тех пор, как он начал тайком скармливать свои таблетки псу, настроение упало, будто яйцо на гранит. Когда такое случалось, он не мог этого объяснить, а когда проходило, вспоминать было невыносимо. Внутренности отвердели, и громче заявило о себе отсутствие: ноги, яиц – сразу двух, вот везунчик! – и кожи на заднице. Каким же грязным, диким, мерзким он был. И как всем было неловко – жене с ее неустанной заботой, сыну с его восхищением. Постоянное восхищение – как же, таким отцом можно гордиться. Вся страна ему благодарна. Не досчитался пары кусков, зато все благодарны ему до усрачки. А этот парень просит совета).

– И что за совет тебе нужен?

– Я вроде влюбился кое в кого. – Рауль наклонился к нему. – В девушку, само собой. Так ее люблю, что даже мутит.

– Мутит?

– Ага, в голове.

– Займись‑ка лучше собой, подкачайся, в котелке наведи порядок. Для девочек будет время.

– Нет, сэр… Плант, вы не понимаете. Меня мутит. Физически.

– Физически.

– От любви.

– От любви. Ага.

– В горле комок стоит. В плохом смысле. Того и гляди стошнит.

– Кажется, будто готов выблевать все, что тебе в ней нравится, как отраву, да? Это пугает. Понимаю. – Плант прикрыл рот грязной рукой. – Но знаешь что? Нельзя… ну… нельзя… А что за девушка? – Он опустил руку и схватил себя за колено.

– Я не могу сказать.

– Неловко в таком признаваться.

– Я подумал, может, вы мне что подскажете.

– Насчет чего?

– Я хочу ее получить.

– «Получить»… Хорошее слово.

(Знаешь, хотел сказать Плант, когда я воевал с узкоглазыми и калечился за сраный клочок земли, который мне и домом‑то не был, – да, тебе не нужно чувствовать себя дома, ни здесь, ни еще где; не нужно любить, совсем, совсем – нам было не до романтики, не до девушек. Но разряжаться‑то надо. Да. Как будто бывает война без спермы, для равновесия. И знаешь, как мы обходились? Трахали, что придется. Снимали шлюх. Иногда не платили. Это если нам всем повезло и не было боев. А в джунглях шлюхи не водились. Там терпи до посинения, неделями, или в деревню иди: схватишь девчонку посимпатичней, приставишь нож к горлу и засадишь ей. Хорошо, когда кто‑то живет через улицу. Хорошо влюбиться.)

– Знаешь, чему это учит тебя насчет романтики?

– Кого, меня? Что учит?

(И эти старые руки, совсем их засрал, пока рвал цветы и теребил траву, все в грязи, как тогда. Ты меня поймешь, потому что, когда не сможешь заполучить ее, охмурить девчонку, тогда сам захочешь пойти на войну. Туда, где будешь что‑то собой представлять, да чего там, если пойдешь на войну, вся страна под тебя уляжется. А руки что тогда были грязные, что сейчас – разницы никакой. Вставляешь без нежностей. Бабам. Знаешь, что это было? Твоя мама сказала бы – «изнасилование» и тебе бы велела так говорить. А там это не проблема. Там вообще никаких проблем. Никаких важных вопросов. И все тебе усраться как благодарны – как же, отличная работа. А ты просто пацан, который запал на одноклассницу.)