Иволга будет летать (СИ)

Поднялся шум; сразу половина участников совещания заговорила одновременно – возмущаясь, не соглашаясь, поддерживая.

Когда Смирнов, наконец, сумел призвать всех к порядку, он обратился к Белецкому:

– Игорь. Ответь предельно кратко и однозначно. Так, чтобы понял каждый. То, о чем говорит инспектор Каляев, принципиально возможно?

– Да. – В наступившей тишине голос инженера прозвучал очень громко. – Теоретически возможно. Однако это…

– Достаточно! – перебил его Смирнов. – Раз возможно, то мы будем исходить из предположений, озвученных инспектором. Если Иволга, предположительно, может играть против нас «в темную» – нужно подумать и определиться, что мы можем ей противопоставить. Как можем вывести ее на чистую воду.

– Я подразумевал лишь то, что на данном этапе расследования нам стоит критически относиться к любым полученным от искина сведениям, – сказал Каляев. – А конкретные меры продумаем, когда получим больше информации.

Но его уже никто не слушал: только профессор Коробов, заведующий лабораторией киберсоциометрии, искоса взглянул в его сторону:

– Ко всему в нашем деле стоит подходить критически, Михаил Викторович: это само собой разумеется. Итак, давайте подумаем…

Совещание продолжалось еще полчаса и прошло в оживленном обсуждении; высказывалось множество самых разных предположений. По итогам Смирнов поручил Коробову адаптировать к задаче старый диагностический тест на «скрытые мотивы»: ни к какому другому результату оно ожидаемо не привело.

***

После совещания Смирнов остался в приемной давать комментарии прознавшим о случившемся представителям гражданских властей. Белецкий вернулся в научный корпус. Там, часом позже, его разыскала Абрамцева. Она был взбешена, и не пыталась это скрыть.

– Игорь! – Она вошла в кабинет инженера без стука и плотно притворила за собой дверь. – Осведомленность Птицы – твоих рук дело? Твоего длинного языка, чтоб тебя!

Белецкий отпираться не стал.

– Слава знает? – спросил он только, не отводя взгляда от запутанного чертежа на огромном, в полстены, мониторе.

– Нет, и не узнает, если ты сам ему не скажешь: хорошо бы тебе хватило ума хотя бы этого не делать, – зло сказала Абрамцева. – Он настолько же недогадлив, насколько на руку несдержан. Никому не будет лучше, если он нечаянно отправит тебя к праотцам.

– Зато ваш инспектор догадался. Но почему-то не стал меня п-прилюдно топить, даже –п-помог замять вопрос. – Белецкий, наконец, оторвался от экрана и повернулся к ней. Глядя на его осунувшееся лицо и темные мешки под глазами, она вдруг почувствовала к нему острую жалость; всего на миг – но этого оказалось достаточно, чтобы гнев утих.

– Не «ваш», а «наш» инспектор, Игорь. – Абрамцева со вздохом села на единственный не заваленный электронным хламом стул. – Каляеву нет нужды никого топить: мы тонем сами… Что сделано, то сделано, но объясни мне – почему? Зачем тебе это потребовалось? – Задала она вопрос, ответ на который в глубине души уже знала.

– Поговорить хотелось, – буркнул Белецкий и снова уставился на экран. – Не к Смирнову же мне было идти.

Абрамцева беззлобно выругалась.

«Почему хорошие люди совершают плохие поступки?» – для инспектора Каляева этот вопрос являлся занимательной интеллектуальной загадкой; майор Ош ан-Хоба, будучи шатрангцем до кончиков ногтей, принимал противоречивую и неприятную реальность с терпеливым сожалением. Но для Белецкого, чьи отношения с окружающими всегда складывались непросто, все выглядело иначе.

Ситуация, два года медленно развивавшаяся у него на глазах, была ему не вполне понятна и для него неприемлема – однако самые близкие и уважаемые им люди были в нее замазаны, а он, сторонний наблюдатель, мог лишь притворяться, что ничего не замечает, чтобы не сделать еще хуже. Этот клубок лжи и противоречий резал его по живому – но сожаление и разочарование, все накопившиеся за два года чувства, ему некуда было выплеснуть. Кроме как в железную жилетку ближайшего, мудрого, непоколебимо надежного друга.

– И давно ты с Птицей все это обсуждал? – спросила Абрамцева.

– Две недели назад. Не под запись, конечно, – не отрываясь больше от экрана, ответил Белецкий. Он не извинялся, хотя, безусловно, чувствовал себя виноватым – возможно, даже сильнее, чем следовало бы. Но к снедавшему его чувству вины примешивалось раздражение на тех, кто загнал его в этот тупик, выход из которого оказался первым шагом к пропасти. В висках стучало от злости и досады на Иволгу, подведшую его, вольно или невольно погубившую человека, которым он дорожил – но нуждавшуюся теперь в защите, как никогда раньше…

Затолкав все эмоции в самый дальний угол сознания, Белецкий пытался вновь вернуть контроль над происходящим в свои руки. Со стороны он часто мог показаться человеком слабым, но глубоко заблуждался тот, кто действительно считал его таковым.

– Если появятся новости – сразу сообщи. Пожалуйста, – сказала Абрамцева и, не прощаясь, вышла.

Каляев поджидал ее, прогуливаясь по коридору. Через дверь он не мог ничего слышать, но ему и не нужно было.

– Механический бог, Валя, – сказал он, подняв палец к потолку. – Когда все закончится – вспомните, с чего все началось: ваш друг решил исповедоваться своему механическому богу.

Она не нашлась, что возразить.

Из-за стены доносился тихий гул: в помещениях лаборатории шли работы по восстановлению искина.

***

Иволгу спроектировали в той же лаборатории чуть меньше двух лет назад. Однако ее история началась намного раньше, в доколонизаторскую эру на Земле, когда было впервые экспериментально показано существование эффекта Чернышевского-Гаупа, или, как его называли чаще, феномена «размазанной секунды». Авторы объясняли через него яркие, зафиксированные документально случаи проявления интуиции или предвидения. Было сделано предположение о глубоком физическом взаимопроникновении прошлого, настоящего и будущего: «настоящий момент времени» предлагалось при этом рассматривать как некую точку фокусировки, а восприятие – как линзу с непостоянными параметрами.

Экспериментальное подтверждение к новой теории прилагалось весьма весомое. Согласно результатам, прошлое и будущее мгновения существовали в мгновении настоящем в буквальном смысле и могли быть восприняты органами чувств испытуемых, хотя факт расширенного во времени восприятия – темпорального видения, или, как чаще говорили, проявления темпоральной интуиции – обычно не осознавался. Происходила подпороговая обработка информации, приводившая к опережающей реакции на стимул или возникновению предчувствия.

В дальнейшем были открыты ограничения новой функции – предвидение оказалось возможно в пределах всего нескольких секунд – и сформулировано основное условие ее реализации: только осознающий сам себя, свое существование на временной оси разум мог обладать темпоральной интуицией. Она была понята как сложноорганизованная, сочетающая в себе примитивную, «животную» подпороговую интеграцию с эффектом «размазанной секунды» и была объявлена свойственной исключительно человеческому мозгу, недоступной ни другим живым организмам, ни искусственным интеллектуальным системам.

Последнее утверждение оказалось неверным; однако до того, как это выяснилось, прошли столетия.

Сперва практического применения открытию не нашлось: интуицию пытались тренировать у водителей и летчиков, стрелков, спортсменов – но человек, постоянно и осознанно пытающийся опираться на интуицию, вскоре вырабатывал привычку предпочитать нечеткие субъективные ощущения объективной информации и начинал часто ошибаться. После десятка неудач прикладная наука на долгие годы утратила интерес к феномену интуиции как к явлению неустойчивому, ненадежному и потому практически бесполезному. Но на Шатранге его вновь достали с полки, и сделал это академик Володин, человек известный и, без преувеличения, выдающийся. Он выдвинул гипотезу о роли эмоций в формировании самосознания и в восприятии протяженности времени. Гипотеза эта оказалась верной: так он научил машину предчувствовать.