Мир, где меня ждут

Эстель молчала, оглушенная этими обвинениями. Яростные вопли Стихны многократно отдавались в сознании, пригибая долу, втаптывая в землю и еще ниже — ввергая в Бездну.

Сейчас эти ничем не оправданные наветы виделись прописными истинами, начертанными на каменных скрижалях. Ведь прозвучали они в момент скорби и отчаяния, когда мятущийся разум Эстель был готов поверить во что угодно. 'Виновата в его гибели! Виновата… Виноватааааа…'

— …И вот ты ползаешь в грязи у меня под ногами и вымаливаешь прощения. Хочешь узнать, куда я спрятала твоего ненаглядного ребеночка? Антариес — знаешь такое место? Ищи там, вот только не думаю, что тебе удастся хоть что-то найти.

Смысл слов не сразу дошел до измученного сознания девушки. А потом придавил многотонной каменной плитой, отрезая от мира и гася солнце. Жить теперь стало не для чего. И не для кого. И не осталось ничего, за что можно было бы зацепиться, никакого якоря, который удержал бы ее от падения, сумасшествия, смерти. Не осталось ни надежды, ни любви, ни веры. Даже гордости, и той отныне нет, вся осталась здесь, на этих колючих камнях. Но нет — кое-что всё-таки у нее еще было. Отдать причитающуюся плату этому единственному чувству, пришедшему взамен всем прочим и на время заполнившему гулкую, как в давно пересохшем колодце, пустоту внутри.

Хрупкая изломанная фигурка на удивление легко и грациозно поднялась с колен. Теперь бы ни у кого язык не повернулся назвать эту прямую, как струна, ослепительно красивую какой-то сумрачной, отчаянной красотой девушку нищенкой, несмотря даже на покрытые пылью лохмотья. Это снова была светлая леди Эстель Руаваль, и никак иначе. Но для Стихны она теперь значила даже больше. Из некогда зеленых глаз Эстель на авалларку с циничной усмешкой смотрела ее смерть.

— А какое право ты имеешь судить меня? Кто ты, чтобы вынести мне свой единоличный приговор? Да будь ты проклята. — Стихну колотила крупная дрожь, когда тихие слова Эстель падали, словно комья земли на могилу. Княжна знала, на чью могилу. Ее сковал ужасный холод, даже пальцем не пошевелить, хотела закричать, но из горла вырвался лишь жалкий писк, как у умирающей крысы. Неестественно спокойный, словно отстраненный голос эльфийки взорвался такой яростью, которой не было места на земле, разве только ярость эту принесли демоны с самых страшных глубин Бездны. — Как же я тебя НЕНАВИЖУ!!!

Окутавшаяся ослепительно ярким пронзительно-снежным сиянием фигура Эстель — последнее, что довелось увидеть в своей короткой бесславной жизни благородной авалларской княжне Стихне Карунах.

И, так уж случилось, всё, что успели тогда застать пятеро почтенных магов, появившихся в выстуженном парке, — это крик хранительницы, через край переполненный живым, почти осязаемым и не хуже меча способным разить гневом и ее удар, такой силы, что от авалларки не осталось даже горстки пепла. Что должны были подумать невольные свидетели разыгравшейся трагедии? Какие сомнения могли остаться после того, как они услышали это до сердца пробравшее холодом 'ненавижу'? Могли ли они предположить, что, не разобравшись толком, переставили местами палача и жертву? Роковая ошибка осталась на их совести. Хотя… Они сами были, ни более, ни менее, послушными орудиями в руках Хозяйки.

Промозглый парк стремительно заполнялся толпой — испуганной, потрясенной, ничего не понимающей. Не могущей взять в толк, что здесь произошло, как хранительница Единства оказалась способна на убийство своей соратницы. В их понимании Эстель и Стихна были даже ближе, чем сестры. Ведь ведьм объединял первоисточник! И вдруг такое… Жестокое, вероломное убийство.

Несколько магов стали осторожно приближаться к застывшей, словно бы ничего не замечающей вокруг девушке, постепенно окружая ее. Тихонько плелась тонкая вязь заклятий — рисковать никому не хотелось, после того, что только что сотворила Эстель, от нее ожидали яростного отпора, урагана Силы, даже Запретной магии. Ожидали чего угодно, но только не этого. Растерявшись, остановились, забыв о возможной опасности, когда хранительница, нет, теперь уже бывшая хранительница, запрокинула голову и засмеялась. Это зрелище завораживало, притягивало изумленные взгляды — бледная, растрепанная девушка с совершенно пустыми глазами стояла и смеялась, звонко, безудержно, выплескивая из себя чистейшее отчаяние, боль, бессилие что-либо изменить. И в душах тех, кого коснулись эти обжигающие капли, рождались безотчетный страх и тоска. Эстель Руаваль… Она была прекрасна в своем скорбном безумии.

Девушка даже и не пыталась сопротивляться, покорно следуя за своими конвоирами. Да, похоже, она и не собиралась сопротивляться, зачем? Цепляться за жизнь? В ней больше нет смысла. Рваться на свободу? Ее никто там не ждет. Пытаться обелить свое опороченное имя? Но ведь она действительно убила. И не жалеет об этом. Так какой смысл глупой рыбешкой трепыхаться в опутавших ее сетях? В Телларионе ей милосердно подарят то единственное, что ей сейчас осталось — смерть.

И не ранят больше эти стрелы глаз — с отражающимися в них непониманием, злостью, презрением, жалостью. Теряется смысл фраз, остается лишь назойливый гул голосов — о чём-то твердящих, чего-то добивающихся. Она слышит, но сознание остается глухим. И нет дела ни до кого из них — тех, что бросили, предали, оставили захлебываться криком в мучительной агонии. Эстель устало закрыла глаза, когда за ее спиной с оглушительным лязгом захлопнулась ржавая решетка. Ветхие лохмотья не спасали от холода и сырости подземелья, но пленница даже не ощутила этого. В дальнем углу тесного каменного мешка темнела кучка прелой соломы, прикрытой какой-то грязной, отвратительной даже на вид мешковиной, очевидно выполняющей функцию одеяла. По осклизлым стенам сочилась влага, словно бы тюрьма сама оплакивала горькую участь своих узников. Эстель опустилась на это жалкое подобие постели, сжавшись в комок и обхватив плечи, и даже не вздрогнула, когда из соломы с пронзительным писком выскочила потревоженная ее движением тощая облезлая крыса и метнулась куда-то во мрак камеры. Эльфийка безразлично проследила взглядом за серой тушкой и зло расхохоталась. Изнеженная дворянка, дочь знатных родителей, наследница гигантского состояния и громкого титула, нареченная наследника эльфийского престола… Разве могла она подумать, что окажется в подобном положении?

'Так вот какие испытания ты уготовила мне, Хозяйка. А тебя еще называют милостивой, обращаются к тебе с горячими молитвами. А ты просто безжалостная тварь, играющая нашими судьбами, как тебе вздумается…'

Кап… кап… кап… С одуряющей монотонностью срывались с потолка звонкие капли и шлепались на пол, собираясь в небольшие лужицы. Проходящая по гулким коридорам стража сотворяла знак Хозяйки, так, на всякий случай, когда из запертой камеры доносились обрывки бессмысленных фраз, протяжные всхлипы, стоны, плач, сумасшедший смех. Эстель металась по полу, разворошив кучу соломы, в бледном лице с закрытыми глазами ни кровинки. Ей слышался жалобный плач младенца, от которого истерзанное сердце готово было остановиться. В своем бреду девушка сходила с ума от ужаса, разыскивая потерянного сына, а потом видела окровавленную морду нарлага и разорванное одеяльце. От кошмарного вопля испуганные крысы забивались в щели, а по спинам обычно равнодушной стражи бегали мерзкие мурашки. Снова и снова за Эстель захлопывались двери родного дома, а потом оказывалось, что это тюремная решетка отрезала ее от свободы, а родители превращались в отвратительных крыс. Обручальное кольцо Рейнгальда, подпрыгивая, катилось по полу. Являлся погибший на войне брат, бледный до прозрачности, но всё такой же красивый, словно не замечающий, как из раны в боку лениво сочится черная кровь. Жалел ее, а потом упрекал за то, что вышла замуж за его убийцу, и просил отомстить за него Эджаю. 'Так он ведь тоже…' — со слезами шептала Эстель и хотела спросить брата, правда ли, что небеса для эльфов и авалларов разные, и что они даже за Краем продолжают вечную битву. 'Неужели даже там мы будем врагами…' Брат исчезал, а вместо него появлялся Эджай. Шептал какую-то успокоительную чушь, а у самого голос прерывался от тщательно скрываемой боли. Странно, но его губы были теплыми, даже горячими, как у живого, но он ведь умер! 'Возьми меня с собой, любимый! Пожалуйста'… - умоляла Эстель, вздрагивая от счастья и боли в его таких реальных, знакомых объятиях. 'Прости, родная. Но еще не пришло время. Не сдавайся'.