Всадники Ветра (СИ)

Лежа ночью на спине, я отдавала свою память, связанную с детством, не замечая, как моя душа, отрываясь кусками, переходит в цепь. Все для меня было нужным и правильным — в этом убедила металлическая змея. Но, признаться честно, отдавая ей то, что причиняло мне боль, я освобождалась от тяжкого груза. Но вместе с горем цепь пыталась высосать и положительные эмоции, и сладостное воспоминание о вкусе губ Силенса, и ночах, проведенных в разговорах с ним. В такой момент я и очнулась от таинственного гипноза, навязанного цепью.

С трудом нашарив округлые звенья пальцами, я с силой дернула цепь. К моему удивлению она поддалась и выскользнула из штанов. Я откинула ее в ближайшие кусты, жадно хватая ртом воздух, впитывая в себя простые, но приятные и настоящие запахи. Потрясла головой для верности, словно проверяя, на месте ли она, но эта предосторожность могла иметь свое логическое объяснение. Цепь едва не лишила меня души, которую зачем-то спасла тогда.

Все те люди, что являлись ко мне в общих снах — это души тех, кто не нашел в себе силы сопротивляться этой магии, и если бы я отдалась на волю гипноза, то закончила свою жизнь в холодных звеньях мистической цепи. Страх улегся, душевное оцепенение растворилось в неизвестных далях, я поднялась на ноги и подошла к кустам. Теперь цепь стала послушной, словно признала мою власть над ней. Она не была похожа на серебряную палку, когда обычно вредничала, а перегибалась в звеньях. Я смотрела на цепь совсем другими глазами.

Раньше она владела мной, теперь цепь принадлежит мне.

— Ты моя, — для убедительности произнесла я вслух.

Послушное мерцание послужило согласием на мои слова, ныне я не опасалась магии, которой она могла бы раньше зачаровать меня. Цепь сама признала, что принадлежит мне — беспредельно и навсегда. Совсем иная сила пробежалась по ее нутру, даже мои пальцы ощутили это, пусть и слабо. По линиям подушечек пробежался практически заряд неистовой энергии, я взвесила цепь. Она обладала тремя, как минимум, человеческими душами, значит, магии в ней предостаточно, и теперь эти сила в полном моем безрассудном или разумном распоряжении. Я пока что не решила, как с ней все-таки поступить. Бросить в кусты на произвол судьбы, или дать шанс реабилитироваться?

Но я с мрачной уверенность сжала кулак, звенья впились в мою ладонь, но это были просто мелочи по сравнению с тем, что воцарилось в душе. Все-таки цепь вобрала в себе воспоминания, которые по праву принадлежали только мне, и большей своей частью то были дни и часы, связанные с болью. И теперь, когда пальцы сжались на металлической поверхности, признавая свою власть, все эти воспоминания хлынули в меня единым потоком. Я пережила в одно мгновение, что стоически выносила на протяжении всей своей короткой жизни. Ощущение, честно признаться, не самое приятное. Как будто вам разбили сердце, тут же исполосовали мечом, на ваше окровавленное тело поплевали родители, на вас потоптались друзья и сестра, и муж покрошил над головой стружку предательства и презрения. Эта смесь коварства и боли стала такой невообразимой, что я не понимала, каким образом хранила все это в своей голове.

Но вместе с мучительными воспоминаниями вернулись и счастливые моменты, сладким вкусом оттеняя общую горечь моих эмоций. Когда я сумела открыть глаза, то щеки пылали от пролитых слез, а веки неприятно опухли и даже мешали видеть. Шаркающей походкой я кое-как добралась до походной постели и повалилась лицом вниз на одеяло, бессильно окунаясь в беспробудный сон.

Волки поведали мне, что два дня я спала, словно умерла, даже волчья невозмутимость сменилась в них на беспокойство, когда я, едва дыша, лежала на одеяле. Но все обошлось. Я все-таки пришла в себя и осмыслила жизнь, как нечто нужное.

Теперь цепь подчинялась мне и, можно сказать, насильно накормленная убитым и едва приготовленным на костре мною же кроликом, я экспериментировала с новыми качествами одушевленного предмета. Тусклое сияние усиливалось, стоило моим пальцам коснуться серебряной поверхности, а темные иероглифы становились четче в своем изображении, но я все равно не понимала странный и неизвестный язык. По наитию я использовала цепь, как хлыст, но особого успеха в этих попыток не получила. Удрученная и мрачная, я сидела на одеяле, искоса поглядывая на цепь, лежащую рядом. Сердце бешено колотилось о ребра, предсказывая, что конец пути катастрофически близок. День, от силы два дня пешком и я окажусь там, куда стремлюсь.

В безнадежном одиночестве я потянулась к Роупу. Парнишка так бурно и радостно встретил мое прикосновение к нему, словно ждал меня, ведь раньше мой образ он замечал лишь спустя некоторое время. Положительные эмоции плескались в нем, как разволновавшееся море во время прилива. Я нашла его на уже знакомом холме в той же обстановке звездной ночи. Второй месяц лета близился к своей середине, так что теперь темный период суток стал теплее и мягче.

Синяки окончательно покинули его юное лицо, но сейчас я отметила в нем некоторые изменения. Они оправдывались возрастом Роупа, когда парень постепенно превращается в мужчину. Черты лица немного заострились, скулы стали чуть отчетливее, появилась некоторая мужественность и твердость в его образе. Некогда висящая на нем почти мешком рубаха теперь натянулась в швах от раздавшихся плеч. Руки окончательно лишились изящества, на ладонях красовались мозоли от простой работы человека с земли. Белая кожа приобрела золотистый оттенок, цвет волос стал глубже, напоминая мне блики золота. Синие, безумно глубокие глаза, как драгоценные сапфиры сияли на его счастливом, белозубо улыбающемся лице.

— Безымянная! — закричал он, и я поморщилась. Своему другу я так и не открыла своего имени, но исправлять ситуацию почему-то не спешила.

Прочувствовав его загрубевший слегка голос, улыбнулась, глядя на этого парня, верно вставшего на путь становления мужчины.

— Привет, Роуп, — ответила я на его безумный эмоциональный порыв.

— О боги! — все продолжал он слишком громко для такого близкого собеседника, как я. — Мне показалось, что ты отказалась от своих слов и вернулась туда, где я тебя впервые нашел, — с ноткой самоосуждения сообщил мне Роуп.

— Нет, я не могла так тебя подвести. — Парень засиял, пыша молодостью и жизнью, энергией и зарождающейся мужественностью.

Он провел рукой ото лба до затылка по золотистым отросшим до середины ушей волосам и восторженно продолжал.

— Они перестали мне верить, — почти со злобой пожаловался он. — Но я старался не терять надежду, безымянная. И оказался прав — я чувствую тебя так сильно, что у меня возникает сомнение… Ты совсем близко, ведь так? — мольба в его голосе не была притворной.

— Да, я тоже так думаю, — легкое согласие. — Но сам понимаешь, Роуп, я не могу знать наверняка, но сердце так очумело рвется вперед, что я не нахожу в себе способностей успокоить его, — тоже пожаловалась я. Роуп смутился.

— Я не хотел давать тебе такую сильную наводку, — оправдывался он. — Просто чем ближе ты подходишь ко мне, тем сильнее оно начинает торопиться, — пояснил Роуп, по привычке потирая подбородок. Я усмехнулась этому движению.

Пытаясь хоть что-то разглядеть в густой тьме границы моего мысленного взора, я постепенно успокаивалась в его обществе. Роуп стал для меня неким воплощением умиротворенности и дружбы. Даже понимания. Хотя причин для такого мнения, в принципе, пока не находилось.

— Роуп, а ты в кого-нибудь влюблен? — неожиданно даже для себя поинтересовалась я, наблюдая за лицом парня.

— Это странный вопрос, — покраснел Роуп. — Я не имею представления, как на него ответить, — стараясь уйти от сути, извернулся он.

— Не смей водить меня за нос, а говори правду, — я пригрозила ему сурово, хотя в душе плясали веселые искорки. Да и в глазах, наверное, тоже.

— Ну, правда, — заупрямился Роуп. — Я вроде влюблен в девушку, но никогда ее не видел.

Теперь настала моя очередь смущаться, хотя я молила Лайта, чтобы его слова оказались шуткой. Если он говорил обо мне, то нашей дружбе никогда не сбыться.