Грань креста (СИ)

– Что за Кузя? Каких своих?

– Пошли, сам зирнешь. Только сильно не высовывайся, коли у тебя не две головы, конечно.

Одна, увы. Я с осторожностью выдвинул ее из-за оштукатуренного угла барака.

По двору валяются разорванные тела охраны – человек шесть, если не больше. Часовые на трех вышках тоже расстреляны – двое распластались на земле, один повис на ограждении площадки. Не похоже, чтобы кто-то мог уцелеть – по ним молотили пулями долго и с чувством.

Четвертая вышка подает признаки жизни – ствол пулемета с навернутым на него длинным конусом пламегасителя ходит из стороны в сторону, пытаясь нащупать малейшее шевеление во дворе.

– Вон там он и засел, Кузя полоумный.

– Ну и зачем ты меня вызвал? Здесь работа для военной полиции.

– Мне – и легавым стучать? – оскорбился татуированный. – Западло! Да и чокнулся он, сто пудов. Все орал, что не может глядеть, как пеньки мучатся.

– Кто?

– Да пеньки, – терпеливо объяснял Волдырь, – ну эти, из цеха. Их паук до того заморочил, что точно, как пеньки стали. Побазарить не с кем.

– Паук?

– Да ты откуда свалился, в натуре? – изумился собеседник. – Идем, покажу.

Длинный зал производственного корпуса заполняли стоявшие в четыре ряда высоченные стойки, выкрашенные в серый цвет. Наверху стоек крепились странной формы контейнеры, от них тянулись вниз блестящие яркие нити, концы которых болтались над наклонно стоящими на полу шестигранными рамами.

Перед каждой рамой – простой табурет с сидящим на нем заключенным. Лица людей отрешенно-отсутствующие, глаза пусты. Руки всех синхронно, как по команде, взлетают вверх, хватают нить, рывком сдергивают и крепят сложным узлом на раме. Завязав узел, снова вздымаются, продолжая раз за разом бесконечное размеренное движение.

А ведь правда, по команде! Из скрытого где-то динамика несется нечто вроде монотонной мелодии без слов. Руки работающих с точностью балерины совершают сложные эволюции в такт ей.

– Вон он, паук-то. – Волдырь показал вверх. Пение издавал, оказывается, вовсе не динамик. Над дальними воротами цеха, невесть как держась на стене, растопырилось многоногое чудище – не то гигантский краб, не то и впрямь паук ярко-золотого цвета. Шевеля членистыми лапами и помаргивая многочисленными красными глазками, монстр широко разевал беззубый клюв, откуда раздавались заворожившие арестантов звуки.

– Он их и дурит, чтоб плели лучше свою тряхомуть.

– Что здесь производят? – не мог понять я существо процесса.

– Там где-то у вояк штука торчит. Зеркало звать. Через нее сюда попадают. А это к нему запчасти. Сорок девять кусков – отражатель. Крякнет Зеркальце у фуражек – раз-два, и новое воткнут. Их тут до драной Феклы уже напасли, на два века вперед хватит.

– А ты таким замороченным стать не боишься?

– Что бояться? Мне-то уколов не делали. Должен кто-то порядок у пеньков держать. Фуражки ни в рабочую, ни в жилку носу не кажут – ссуть. Меня и оставили.

– А это не западло? – полюбопытствовал я, памятуя кое-что из тюремных порядков по слышанным некогда разговорам бойцов батальона охраны. – Вроде выходит, с легавыми сотрудничаешь?

– А! – махнул рукой Волдырь. – Зато пеньки сдохнут сегодня, а я завтра.

Безупречная логика, что говорить.

Я отправился в автомобиль передавать сообщение военной полиции. Начальница, мирно жующая, сидя на папке с бумагами, прищурилась на меня:

– Что, своими силами попытаться взять не желаешь?

– А! – махнул я рукой в сторону расстрелянной охраны. – Они сдохли сегодня, а я хочу завтра.

Глава двадцать пятая

Какой это там Сашка считал, потому что ему будет легче, что он уже простился? Как бы не так! Может, и сошло бы. Но этот взгляд! Через все барьеры, через толпу – насквозь, через всё – прямо мне в глаза. Перестало существовать окружающее, исчезли люди, пропал аэропорт, осталась ты.

Ты не умеешь прощаться? А что же ты делала?..

…Верный привычке провожать автобус или электричку, покуда они не скроются из виду, глядел и как растворяется в дождливой хмари самолет.

Ну, вот и все. Теперь уже на самом деле, окончательно все.

Люси, аки Юлий Цезарь, вершила четыре дела одновременно – носилась с авторучкой влево-вправо по капоту, отписывая очередную карту вызова, грызла холодный картофель-фри, обильно посыпая мелкими крошками кабину, слушала меня и пыталась разобраться с пилотом, куда нам все-таки поворачивать.

– Загородное шоссе, дом два. Паскер Донно Роберт Мария, – обратилась ко мне мышка, так и не договорившись с Патриком. – Жутко знакомая фамилия. Это не тот эксплозивный психопат, что постоянно вены режет? Шурик, не помнишь? Мы с тобой вроде у него были.

Я внутренне усмехнулся знаменательному совпадению этих координат с адресом широко известного дурдома у себя на родине.

– Мне трудно тебе сказать что-нибудь путное. По такому адресу можно найти несколько сот больных, но у меня дома. А психопат не психопат и как его кличут – это не ко мне.

– Через почему?

– Пять лет санитарского стажа сказываются. Мышление навек санитарское осталось.

– Таки и что ты имеешь этим сказать?

– Я. Имею. Сказать. Первое. Не нужно пить пиво с Райзманом по полночи. У тебя уже акцент специфический. А бригаде притом всего бутылку принесла. Второе. Про образ мышления. Врач – он что запоминает? Адрес, фамилию, диагноз. А санитар – морду и чем провинился. Вот и все, что я имел этим сказать и, доступным тебе языком выражаясь, ничего более чем. Э?

– Шура, если ты такой умный, то почему ты не богатый?

– Все мое богатство дома осталось.

– Ты про что?

– Да уж не про деньги.

Люси осеклась, так и не отпустив следующую злопакостную реплику, вертевшуюся у нее на языке. Шкурка на мордочке мышки передернулась в нервном тике, и она поспешила сменить тему разговора на достаточно нейтральную:

– Все-таки дикий грязнослов твой Волдырь.

– От вас, госпожа Рат, прямо-таки странны подобные речи, – вмешался Патрик, – при вашей-то специальности. Тут иной раз такое услышишь, чего и пьяный-то матрос не вымолвит. Да вы и сами, между нами говоря, иногда себе как позволите – позволите! Уши трубкой заворачиваются, осмелюсь заметить, мэм!

– Ну, я все-таки в письменной форме не сквернословлю, – заоправдывалась наша маленькая доктор. Я не вполне понял, что она хотела высказать.

– А что, можно не по своей воле выражаться, да еще письменно? Это что ж, тебя на заборах гадости писать заставляют? Как это? Приказные голоса слышишь, а, начальница?

– Да слышала как-то, – согласилась та, – от нашего главврача. Вот кто установочки дает!

– Да, – подтвердил я, – указивки одна другой хлеще. Ежели все выполнять некритично – точно к коллегам на лечение приплывешь. Но при чем тут ругань?

– Так ты не знаешь? А, это, наверное, до тебя было. Наши карточки, сам знаешь, особо-то не читают, потому как в нашей работе никто ни черта не смыслит.

– Включая нас самих.

– А я ни на что и не претендую, кажется. Хрена ли тут смыслить – грузи да вези.

– Кто-то кого-то грязнословом обзывал…

– Мне объясняли, что хрен – растение, используемое как приправа. Не пробовала, но человеку верить можно.

– Я тебе потом растолкую насчет хрена, а ты пока про что начала, доскажи.

– А, ну да. Так вот, нашей шефине очередная блажь на ум припала. Взяла карточки психиатров за последний месяц и прочитала их все. Не знаю, что уж там она вычитала, но крыша у ней окончательно протекла, видать. Вот на очередной пяти… десятиминутке взяла слово и заявляет: «У нас врачи психбригад то и дело пишут о нецензурных ругательствах в их адрес. Я попрошу в дальнейшем указывать, какие именно слова произносили пациенты, во избежание недопонимания. С не выполняющих этого обещаю отдельный спрос».

Ну, про «отдельный спрос» мы знаем. Это не намного легче «соответствующих выводов». Я, правда, врать не буду, ничего такого не писала. Все равно эта придурь у шефини долго не продержится.