Подменный князь. Дилогия (СИ)

Он снова засмеялся, и мы пошли прочь. Вопли все сильнее проваливавшегося жреца доносились до нас еще долго…

Глава 4

Корсунь

Мы двинулись в поход в самом начале лета. Смерды засеяли поля, и оставалось ждать осеннего урожая. Это значило, что мы должны обернуться до осени, чтобы успеть к уборочной страде.

Рать собралась немалая. Поляне и русы — жители Киевского княжества, выставили семьсот человек под командой Свенельда. К ним прибавилась черниговская дружина во главе с Аскольдом Кровавой Секирой, успевшим к этому времени сжечь своего отца на погребальном костре и стать князем — это еще триста воинов.

С севера привел свою рать Добрыня — посадник новгородский, а из муромской земли — инязор Овтай. Тех и других было по две сотни ратников.

Полторы тысячи человек — это было немалой силой. Мне вспомнились учебники истории, которые приходилось читать в школе, и я только озадаченно покачал головой. В тех учебниках фигурировали такие цифры, как двадцать или пятьдесят тысяч воинов, а иногда даже сто тысяч и больше. Попробовали бы авторы этих учебников прокормить такую прорвищу людей на протяжении двухнедельного пути по безлюдным местам! Да и где было взять столько людей вообще? Земля, покрытая лесами, без дорог, с редкими деревушками по три-пять изб и еще более редкими городками, окруженными деревянным частоколом, — вот что представляла собой страна, над которой я княжил.

Полторы тысячи воинов — это был предел, максимум, который мы могли собрать. А для перевозки этой рати нужно было иметь струги, и немало, а кто бы их стал делать сотнями?

Правда, и силы врагов наших были не слишком многочисленны. Канателень сообщил, что население Корсуни куда меньше киевского, так что вряд ли число обороняющих крепость воинов будет превышать пятьсот бойцов. Хотя, если подойдет помощь из Царьграда, нам придется туго…

Несмотря на раннее утро, весь город вышел на пристань провожать нашу рать. Сопровождаемые дикими завываниями медных труб, ревом букцин и грохотом барабанов, мы грузились на струги. Я стоял на главном, украшенном на носу трехголовой богиней, и смотрел на город, раскинувшийся на днепровском откосе.

Рядом стоял Свенельд, на соседних стругах я видел Добрыню с его людьми, Овтая и других военачальников — все мы смотрели на берег, и каждый с разными чувствами.

Для большинства это было отправление в обычный поход. Такие походы-набеги совершались каждый год: это было условием и обычаем здешней жизни. В прошлом году мы ходили на Булгар, в этом — на Корсунь, а в следующем, если останемся живы, пойдем воевать куда-нибудь еще. На Хазарский каганат, или на Балканы, или на север — к свеям. Какая разница? Повеселиться, покрыть себя воинской славой и вернуться домой с награбленными богатствами можно из любой страны…

Один я понимал, что наш поход на Корсунь знаменует смену исторических эпох. Когда мы вернемся обратно, Русь уже не будет прежней. Останется Киев, но очень скоро он уже не будет нагромождением деревянных низких домов без архитектурных доминант — в нем появятся церкви, колокольни. Затем войдут в моду печи, а вместе с ними — хлебопечение. Будет письменность, появятся история, культура. Над городом будет плыть колокольный звон, а не черный дым от погребальных костров и сжигаемых жертв на капищах языческих богов.

Об этом будущем знал только я. Конечно, знал еще Тюштя — он же Василий Иванович Пашков, но он был далеко…

И случится ли еще это будущее? Чем больше я думал о своем появлении здесь, тем чаще мне приходила в голову мысль о многовариантности истории. Мы с Василием Ивановичем знали только один из возможных вариантов. В этом варианте наша рать захватывала Корсунь, и это открывало путь к крещению Руси. Мы пришли из будущего, в котором прошлое выглядело так.

Но ведь возможны и другие варианты. А что, если нам не удастся взять Корсунь? Ведь его защитники, как, впрочем, и все люди, окружающие меня, — это именно живые активные люди, а не картонные манекены, созданные лишь для того, чтобы механически исполнять некий план.

Мало ли что может вдруг пойти не так? Это я знаю, что мне нужно взять Корсунь и крестить Русь. Но ведь другие здесь, в этом мире, ничего такого не знают. Более того, очень многие совсем не желают такого развития событий.

— Пусть все будет так, как будет, — наконец сказал я себе. — Что толку в размышлениях о том, чего ты не знаешь? Как говорится в какой-то старинной пословице: делай, что должно, и будь, что будет.

По крайней мере, у меня имелся сильный личный мотив желать этого похода — я рвался к Любаве. Когда я вспоминал о том, как она упросила Канателеня специально найти меня и сообщить о ее местонахождении, у меня сжималось сердце. Ведь прошло уже столько времени! Может быть, Любава уже устала ждать и надеяться?

— Милая, — говорил я в сердце своем, обращаясь к милой Сероглазке. — Я уже на пути к тебе! Я уже иду, чтобы выручить тебя и соединиться с тобой! Потерпи еще совсем немного!

Самым трудным было пересечь днепровские пороги. Здесь было так мелко, что струги нужно было перетаскивать вручную. Для этого все выходили из судов и, становясь по пояс в воде, тащили тяжелые струги по выступающим из воды камням. Делали это все вместе: князю и воеводам с боярами никаких поблажек не было. Плечом к плечу с рядовыми дружинниками я тащил струг, спотыкаясь в холодной воде, падая и ломая ногти о скользкие борта.

Это очень тяжелая работа, а ведь мы еще поминутно должны были опасаться нападения. Сейчас, когда мы не плыли по реке, а тащили струги по мелководью, мы становились самой легкой добычей для хазар, которые только и ждали момента, чтобы напасть на нас. Хазары промышляли на берегах Днепра этим самым разбоем — нападением на торговые суда. Конечно, у нас имелась надежда на то, что они испугаются большого войска, но надежда эта слабая: хазары вполне могли узнать заранее о нашем пути и собрать для нападения большие силы. В том же Киеве весь город знал о нашем предстоящем походе, а разве мало было изменников во все времена? Уж конечно, весть о нас разнеслась далеко по хазарским владениям…

Вся процедура волока продолжалась четыре дня, и мы вымотались так сильно, что, перетащив струги, принуждены были еще два дня отдыхать, встав большим лагерем на прибрежном поле рядом с маленькой деревушкой.

Шатры на поле поставили кругами. В самом центре располагался мой — князя киевского. Рядом — шатер муромского Овтая, жившего там со своим любимцем красавчиком Текшонем. Рядом — шатер Свенельда, который, видимо, сильно нервничал, когда по ночам слышал шумную возню и вскрики молодых людей. Черниговский Аскольд жил в общем шатре со своими дружинниками, где они варили мухоморы и, опившись этим зельем, ревели на диалекте русов бесконечные воинственно-печальные песни.

Жители деревушки при нашем приближении убежали и увели с собой скот, унесли все имущество, какое смогли унести. Что ж, очень правильно сделали, потому что наши ратники сразу же разграбили оставшиеся дома, а напоследок веселья ради сожгли деревеньку.

Остановить этого не мог ни я, ни Свенельд, ни Овтай, ни даже мрачный Аскольд Кровавая Секира.

Точнее, кроме меня, никто и не собирался останавливать. Никому и в голову не пришло, что грабить и жечь мирное поселение — это нехорошо.

— Отчего же нехорошо? — изумленно спросили бы у меня мои боевые товарищи. — Мы идем в военный поход, по пути попалась деревенька. Как же ее не разграбить и не сжечь? Жалко, что жители убежали и не удалось их поубивать — вот уж тогда потеха была бы полной!

Про Аскольда даже ходил среди народа рассказ из его юности. Эта история была популярна, ее с удовольствием передавали друг другу как свидетельство того, какой настоящий воин Аскольд — справедливый и знающий правила.

Будучи еще юношей, Аскольд вместе с группой своих товарищей — таких же молодых воинов ехал на север, во владения свеев — поохотиться, повоевать с кем придется, а заодно и удаль свою всему свету показать. Своего рода туризм десятого века…