Война среди осени

Маати все еще размышлял о тьме, нависшей над миром, когда вошел в свою комнату. Он не сразу заметил, что на его кровати сидела Лиат. Маати поднял глаза, лишь когда она кашлянула. Сдавленно, судорожно, будто всхлипнула.

Он бросился к ней.

— Что стряслось, родная? Что случилось?

Ровный свет лампы бросал тень на ее лицо. Глаза у Лиат покраснели, веки припухли, а щеки покрылись розовыми пятнами: совсем недавно она плакала. Лиат попыталась улыбнуться.

— Помоги мне, Маати-кя. Поговори с Найитом.

— Хорошо. Конечно, я поговорю. Но что случилось?

— Он… — Лиат замялась, глубоко вздохнула и начала снова. — Он не хочет ехать со мной. Что бы ни случилось, он вознамерился остаться тут и защищать ее детей.

— Что?

— Киян. Она попросила его присматривать за Данатом и Эей, и теперь он решил остаться на севере. Он не хочет ехать домой. У него есть жена и его ребенок, а он променял их на семью Оты. А что, если кто-то увидит, что он… кто-то поймет, чей он сын? Что, если они с Данатом станут смертными врагами?

Маати сел рядом с Лиат и взял ее за руку. Уголки ее губ печально опустились. Маати поцеловал ее руку.

— Он так и сказал? Сказал, что останется в Мати?

— Мне и так все понятно. Я вижу, как он смотрит на них. Как только я заговариваю о весне и юге, он улыбается этой своей неотразимой фальшивой улыбочкой и заводит разговор о чем-то другом.

Маати кивнул. Пламя в светильнике дрогнуло и зашипело. На стенах закачались тени.

— Что же с ним такое? — ласково спросил он.

Выдернув руку из его пальцев, Лиат изобразила жест вопроса. По глазам было видно, что она злится. Маати закусил губу и поднял брови.

— Он с удовольствием выполняет долг, который, как я понял, возложили на него нарочно. Чтобы его отвлечь, избавить от чувства вины. Он полюбил детей Оты…

— Других детей Оты, — вставила она, но Маати знал ее слишком хорошо, чтобы обидеться.

— Их очень легко полюбить. Они оба — невероятно милые. А Найит не хочет разговаривать о том, чего никто не знает. О ребенке, который, быть может, давно мертв. О жене, которую не любит, о городе, который разгромили гальты. Зачем ему об этом говорить? Эти разговоры не принесут ничего, кроме боли.

— Ты думаешь, я совсем дурочка.

— Я думаю, он тебе не сказал, что останется. Ты сама это поняла, а ведь ты не делаешь резких выводов просто так, без оснований. Значит, что-то произошло?

Ее лицо все съежилось: брови сдвинуты, плотно сжаты губы, глаза прищурены, как у бойца, который ждет удара.

— Я боюсь. Ты это хотел услышать? Ну, хорошо. Я боюсь.

— За него?

— За всех нас! — Лиат встала и принялась ходить по комнате. — За тех, кто остался в Сарайкете. За тех, кто живет в Мати. За тех, с кем я не знакома. Сколько людей убили гальты?

— Не знаю, родная.

— И никто не знает. Никто не знает, сколько они пролили крови. Сколько еще прольют. Когда я сюда ехала, я еще понимала, что к чему в этом мире.

— Ты ведь и сама хотела многое изменить, когда попросила уничтожить всех гальтов.

— Да, Маати. Да. Чтобы предотвратить все то, что сейчас происходит. Чтобы наш мир остался прежним.

Она плакала, хотя по голосу это было незаметно. Слезы просто катились у нее по щекам, а она металась из угла в угол, как птица в клетке.

— Я не знаю гальтов. Я их не люблю. Пусть все они умрут, мне все равно. Но что с нами будет? Что будет с ним? Что уже с нами стало?

— Тяжело, правда? Когда нечем себя отвлечь. Так всегда бывает. Раньше ты заботилась о целом городе, а теперь все позади. Остается только ждать. И я тоже это пережил. Если бы у меня не было работы с пленением, я и сам потерял бы голову.

Лиат остановилась, сплетая пальцы, не зная, куда деть руки от волнения.

— Не могу так больше. Все время жду, что все вернется. Что мы поедем в Сарайкет и снова займемся делами. Будем вспоминать это страшное время, как неурожайный год.

— Назад пути уже нет.

— Что же с ним будет?

— С ним? Ты думаешь только про Найита? Только о нем волнуешься?

Слезы все текли по щекам Лиат. В ее улыбке соединились радость и печаль.

— Он мой сын. О ком еще мне думать?

— С ним все будет хорошо, — сказал Маати и сам услышал в своем голосе уверенность. — Мы остановим гальтов. Я остановлю. Наши дети выживут. А их — погибнут. Мы не будем голодать. А они — будут. С Найитом все будет хорошо. Когда все закончится, он покинет Оту-кво. Поедет с тобой, потому что в Сарайкете у него остались жена и сын, а он не такой человек, чтобы их бросить.

— Не такой? — спросила она с мольбой в голосе.

— Если Ота его отец, тогда посмотри: он пожертвовал свободой и гордостью, только бы защитить Даната и Эю. Если он — мой сын, я до последнего хотел быть с вами. Это ведь ты ушла.

— А если он — мой сын? Как он тогда поступит?

— Тогда он будет прекраснее всех живущих и останется таким до глубокой старости. И будет любить своего ребенка так же, как ты любишь его. Глупый вопрос.

Лиат не могла удержаться и рассмеялась. Маати встал и взял ее руки в свои. Она вся пахла слезами — влагой, солью, плотью. Словно кровь, только без запаха железа. Он поцеловал ее в макушку.

— Все будет хорошо. Я знаю, что делать. Семай мне поможет. Ота выиграл для нас время. Беда пройдет стороной.

— Не пройдет, — прошептала Лиат ему в плечо, а потом добавила с надеждой и как будто сдаваясь, — но пусть она случится с кем-то другим.

Они стояли и молчали. Маати чувствовал тепло ее тела. За все эти годы они столько раз держали друг друга в объятиях. С вожделением и стыдом, с наслаждением и любовью. В печали. Даже когда злились друг на друга. Он помнил ее на ощупь, по звуку дыхания, по тому, как ее рука обвивала его плечо. Никто в мире не знал его так, как она. В их жизни было то, чего не мог разделить с ними Ота: дни в Сарайкете и то, что случилось потом. Большие события — рождение Найита, гибель Хешая, их расставание — и маленькие происшествия. Маати помнил, как Лиат отравилась крабовым супом, и он хлопотал, разрываясь между ней и рыдающим Найитом. Как в Ялакете у печи огнедержца они бросили полоску серебра музыканту с флейтой. У того еще была ученая собачка; она танцевала под музыку. Какой была осень в Сарайкете в пору их молодости.

Когда она уедет, не с кем будет обо всем этом поговорить. Она вернется на юг, а он станет новым даем-кво, и некому будет напомнить ему о драгоценных мгновениях. Тем дороже они становились. Тем драгоценней была Лиат.

— Я не дам тебя в обиду, — сказал Маати. — Не бойся. Я всех нас не дам в обиду.

За дверью послышались торопливые шаги, и Лиат вздрогнула, отпрянула. Он ее отпустил, но продолжал держать за руку. Хотя бы еще мгновение. В дверь настойчиво постучали.

— Маати-кво! — позвал Семай.

— Входи, входи. Что такое?

Щеки у поэта раскраснелись, глаза были широко раскрыты. Он запыхался и не сразу смог заговорить.

— Хай зовет вас к себе, — задыхаясь, вымолвил Семай. — Синдзя вернулся.

22

Когда Синдзя окончил свой рассказ и умолк, Ота заставил себя дышать глубоко и ровно, пока к нему не вернулся дар речи. Взяв себя в руки, он заговорил вполголоса.

— Так ты провел сезон, сражаясь бок о бок с гальтами?

— Они же выигрывали.

— Ты что, шутишь?

Синдзя сильно исхудал с тех пор, как они расстались. За долгие месяцы странствий лицо у него осунулось, щеки запали. Кожа загрубела от солнца и ветра. Одежду сменить он не успел, от него пахло лошадьми. Теперь его беспечность казалась фальшивой. Он превратился в злую насмешку над тем уверенным, ироничным, независимым воином, которым был раньше. Ота не мог понять, кто изменился больше, наемник или он сам.

Кроме них в комнате была только Киян. Она сидела поодаль, на кушетке возле очага, сжав руки в кулаки, прямая и неподвижная, точно стройное деревце. Ее лицо было непроницаемо. Синдзя покосился в ее сторону, снова посмотрел на Оту, сложил руки в жесте раскаяния.