Падение путеводной звезды (СИ)

Всеволод Бобровский

ПАДЕНИЕ ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДЫ

Я взрастал под сенью маленького городка, каких теперь не бывает — красными черепичными кровлями глядел он на парящих ключами птиц, брусчатой мостовой встречал путников, сердечно угощал их в простых, но уютных трактирах и заливисто пел им свою многоголосую песню — из стука лошадиных копыт, из соловьиного свиста, из журчания быстрой речушки, из тяжелого дыхания кузнечных мехов, из крика простоволосых торговок и босоногих газетчиков, из колокольного звона и тревожного гула пароходов. Городок простирался по взморью от утеса до утеса. От других миров его отделял серо-зеленый горный перевал. Пахло тут рыбой и соснами, и только в конце весны западный ветер разносил по окраинам ветхую полынную горечь.

Я вспоминаю свое босоногое, беззаботное детство. Девицы заливисто поют под окнами грустные песни о рыбаках, которые почему-то не возвращаются. Дед, шамкая, рассказывает историю об Оленьем Боге, который живет в горах и развешивает непослушных детей на деревьях вверх ногами. Старуха-прачка протягивает мне потертую монету за ведро воды, которое я притащил для нее из колодца. Пес прыгает за поленом в воду и затем приносит его мне, деловито фыркая и отряхиваясь. Мужчины жгут в порту костры, ожидая бури, о чем-то взволнованно шепчутся и, лишь завидев меня, гонят домой.

Я вспоминаю отца. Он невысокий, крепкий и весь пшенично-белый. У него белые брови, белая борода и белые волосы. Он взвешивает товары в лавке, отсчитывает сдачу, промокает пот кружевным платком. По субботам он пьет с дядей пиво, закусывая его соленой рыбой. Крошки вязнут в его бороде. Он ласково усмехается, глядя на меня, и называет по имени.

Я вспоминаю мать. Чаще всего — как она умирает. Она совсем бледная, а я сижу у нее на коленях и реву. Мне хочется крикнуть что-то вроде: «Мама, плохая, глупая мама, не уходи, ты мне так нужна!» Но я знаю, что она и сама не хочет уходить. Отец мне все объяснил. У мамы чахотка, а от этого просто так не поправишься. Мама улыбается и гладит меня по голове, хоть это и дается ей с трудом. В уголке всхлипывает бабушка. В другой комнате толкутся те, кто пришел попрощаться. Маму все любят, и никто не хочет ее отпускать. Однажды отец показал мне на звезды и сказал, что мама там, вместе с ангелами. Тогда я ему поверил. Скажи он мне это сейчас — я, пожалуй, поверил бы снова.

Я вспоминаю брата. У него длинные волосы и задиристый взгляд. Будь я постарше — непременно бы его отлупил, но он такой рослый и сильный, что мне и за всю жизнь не наверстать. Он бегает за той глупой соседской девчонкой, а она ведь совсем некрасивая, и нос у нее длинный. Кроме того, он взял моду курить, а братская солидарность не позволяет мне рассказать все отцу. Он обращается со мной как с ребенком, и мне это не по душе.

Я вспоминаю сестру. Вспоминаю, как она пела мне колыбельные, когда я не мог уснуть, как качала меня на руках, когда у меня болело ухо, и я тихонечко ныл, уткнувшись лбом ей в ключицу. Вспоминаю, как ловко она управляется с лодкой, ведя ее вдоль косы, а я сижу и черпаю ладошками соленую воду. Вспоминаю, как она беззвучно рыдает, бросая мамины вещи в погребальный костер, как держит меня на руках и закрывает глаза теплой, пахнущей душистым мылом рукой. Моя сестра — самая красивая на свете и она не должна достаться этому моряку. Уж я-то знаю, как его отвадить. Подкараулю в порту и забросаю булыжниками, которые я заготовил еще на прошлой неделе, отковыряв из мостовой и припрятав между лодками. Или натравлю на него моего пса, пока он еще не совсем одряхлел. Ему уже одиннадцать лет, почти как мне.

Потом брат ушел на службу, отец продал лавку и купил другую, вдвое шире и просторнее, я подрался в школе, рассадил себе руку об забор в городском саду, бабушкиных коров изморило, сосед-пьяница утонул в колодце, сменился брандмейстер, в соседнем городе прорвало плотину, а из нашего исчезли голуби и воробьи, у меня появился велосипед, мой пес сбежал, я поссорился с лучшим другом, выпил первый стакан вина и, наконец, влюбился.

Она была кудрявой, тонкорукой и ни на кого не похожей. При виде ее у меня больно сжимало грудь, становилось тяжело дышать; и в то же время сладостное томленье, которое я испытывал, проводя без сна предрассветный час, оправдывало все эти муки. На щеках у нее красовались изящные ямочки, она очаровательно смеялась и весь мир, казалось, смеялся вместе с нею. Над моими франтовскими клетчатыми брючками. Над букетом полевых цветов, оставленным у ее порога. Над пылающими щеками и тяжело дающимися признаниями. Я ходил за ней по пятам и ловил каждый ее взгляд. Мои кулаки неоднократно шли в ход — стоило мне только завидеть ее с кем-то другим. Бил я, и били меня. Я утирал вечно выглаженной и накрахмаленной до хруста рубашкой сочащуюся из носа кровь, сестра терпеливо выстирывала пятна и лишь улыбалась. Я похудел и начал отставать в школе.

Тогда мы поцеловались.

Я никогда не забуду ночную аллею, оранжевый свет фонарей и тепло ее рук, что легли мне на шею. Я часто вспоминаю это.

Война похоронила все. Сперва отцу пришло письмо с фронта. Он потемнел, осунулся и долго не выходил из своей комнаты. Мне казалось, что я слышу судорожные всхлипывания и глухие удары. Отец колотил подушку.

Брата убило снарядом.

Я узнал об этом значительно позже, уже в эвакуации. Тело его, истерзанное металлом и порохом, осталось лежать где-то на поле боя. Может быть, частично его захоронили в братской могиле. Отцу прислали только уведомление. Он не сообщил об этом ни мне, ни сестре, ни соседской некрасивой девчонке. Держал трагичную весть в секрете. В комнате его в тот вечер пахло коньяком и жженой бумагой.

Сам он отправился на фронт месяцем позже. Потом я узнал, что ему пришлось дать большую взятку в призывном комитете — не хотели рекрутировать такого, как он. По возрасту, по здоровью. Отец был хромой и немного косил правым глазом. Но, в конце концов, он обрился наголо, коротко попрощался с нами, затянул на груди портупею и уехал в зеленом грузовике.

Моя кудрявая и тонкорукая влюбилась в моряка, пришедшего в увольнение — тогда их встречали в порту хлебом-солью, с оркестром и чествующими плакатами. Она тяжело молчала, мяла руки и наконец, вздохнув, промолвила:

— Я встретила другого мужчину.

Мне было больно, но поделать я с этим ничего не мог. Бежать за ней, умолять вернуться? Просить прощения? Но за что? За то, что недостаточно росл, красив, статен? За то, что мальчишка не может быть таким, как она хочет? В свои пятнадцать с небольшим она, конечно, считала себя достойной только «мужчины».

Хотелось тогда самому стать героическим моряком и вернуться в родимый порт под медные завывания фанфар, а затем снисходительно глянуть на нее и завернуть что-то вроде:

— Мы умирали за то, чтобы вы могли жить.

И соседки-сплетницы наверняка зашептались бы тогда:

— Дура, какого парня прошляпила!

Но я лишь молча сбежал от нее. Уселся на побережье, сунул горячие ноги в пенистую воду, закурил украденную у дяди папиросу. Горестно взирал на закат и думал о том, что никому я такой не нужен, что всем девчонкам по душе только красавцы-моряки, да еще пузатые богачи, пропади они все пропадом. Страдал и упивался собственным горем. Некому было меня утешить. Не было матери, не было отца, а у сестры и своих забот хватало. Ее моряк — черт побери, кругом одни моряки! — ушел на своем эсминце в самое пекло боя, в «театр военных действий», как трубили тогда в газетах.

Мы с сестрой много работали в те дни, и школу я совсем забросил. Учитель, добрый седой учитель несколько раз наведывался к нам, но сестры никогда не было дома, она с утра до вечера сновала между прачечной, где работала, и портом, в котором обсуждали последние военные новости, а я прятался от учителя во внутреннем дворе и не открывал входную дверь. Мне не хотелось оправдываться, равно как не хотелось возвращаться в школу. Там была она, и от этого меня передергивало, бросало в холодный пот.