Из того ли то из города (СИ)

Вот и стал он к матушке родимой понаведываться, чтоб дала она ему благословение, в Киев отправиться. Та - ни в какую. Кто за ней в старости приглядывать станет? Да жениться ему надобно, хозяйством заняться. Оно, ежели им не заниматься, враз прахом пойдет. "Ты, вон, все в особое рядишься, все-то у тебя самое лучшее быть должно, ан оглянуться не успеешь, портам латаным рад будешь, да веревку у соседей выклянчивать, рубаху в поясе перехватить". А у него - ну не лежит сердце хозяйствовать, и все тут. Привык к службе ратной, к жизни вольной, ему иного и не надобно. Только тем и взял, что пригрозил без благословения податься.

На том уговорились, что ненадолго. Глянет, как там, в Киеве, обратно возвернется, расскажет, тогда и думать будут. Об одном никак договориться не могут. Собрался Дюк в Киев дорогой прямоезжею, мать же тому противится. "Три заставы миновать надобно, говорит, ан и через одну никому ходу нету. Есть там, сказывают, горы толкучии; иыи ж как горы врозь ростолнутся, а потом вместе столнутся, - и тут тебе не проехати. Другая застава - сидят две птичи там клевучиих. Тыи птичи тебя с конем склюют, и тут тебе не проехати. Ну, а коли до третьей заставы доберешься, так там лежит Змиище да Горынчище о двенадцати о хоботах, и тая змия тебя с конём сожрет". "Ни по чем, Дюк ей в ответ, мне заставы эти. Аль позабыла, какой у меня конь?"

Что правда, то правда. Конь у Дюка - всем коням конь. Отец его где-то за горами купил, жеребенком. Выходил-выгулял, - налился тот силою, нет ему равных. Сколько за один скок перемахивает, про то сам ведает. У него и упряжь особая, за большие деньги купленная. С иной подступиться - и думать не смей.

А еще остались Дюку от отца три стрелы диковинные. То есть с виду ничего особенного - стрелка, и стрелка. Ан и за них цена большая дадена. Есть за тридевять морей остров дивный, на том острове дерева растут, что прочнее железа. Только и можно с них сорвать, что ветку молоденькую, пока еще зеленая совсем. Если же не успеть, потемнеет ветка, ничем ее не взять. На деревьях тех птицы гнезда вьют. Не простые птицы, а такие, что каждое перышко у них цвета особенного, и двух одинаковых не сыскать. А еще есть на том острове камни, из которых коли железо выплавить, ему сносу не будет. Вот коли сделать из ветки, да пера, да железа стрелу - никто и ничто той стреле нипочем будет. Не пригодились отцу Дюкову те стрелы, сыну оставил...

Кафтан еще, к князю чтоб наведаться, имеется. Нет сносу тому кафтану, сколько ни носи. Кто бы ни одел - он всякому впору придется. Так пошит - глаз не отвести. Запоны на нем чиста золота, на них птицы летучие, и звери рыкучие, и змеи ползучие. Коли провести по ним рукою, заклекочут птицы, зарычат звери, зашипят змеи - вот диво, так диво!..

А что к князю наведаться, в том сомнения нету. Уговорил Дюк мать благословить его в дорогу дальнюю. Слово дал, что как подъедет к заставе, попотчует коня своего плетью о девяти шелках, тот его мигом перемахнет через препону злую. И по-твоему, Дюк сказал, и по-моему будет. И прямой дорогой, и без опасности. Только, когда словом твердым обещался, вроде как закашлялся немного, поперхнулся ненароком. А потому и слово вроде не очень твердым получилось.

В общем, правдами-неправдами, а добрался Дюк Степановича до Киева. Почти до Киева. Вон они, стены городские, рукой подать, а тут, возле самого леса, на взгорочке, шатер стоит. Впрочем, шатер - это громко сказано. Тут втроем - вчетвером еле уместишься. Из холстины сделан, не из шелков каких расписных. Конь рядом пасется. А из шатра такой храп доносится, - хоть и не время еще спать, время только к вечеру, - полы будто ветром в сторны развеивает.

Дивится Дюк - кому бы это быть? Просто так заглянуть - зазорно, ждать - тоже вроде как не к чести. Кто бы там ни был, а проснется, выйдет, спросит - за какой надобностью поджидаешь? - что и ответить-то? Надо бы в город подаваться, ан любопытство одолевает. Может, встреча эта к добру? Как же мимо добра проехать-то?

И решил Дюк испытание устроить. Спешился, коня своего легонько этак к тому, что пасся, подтолкнул. Так решил, что ежели они промеж себя поладят, вместе ходить станут, то встреча эта - к добру. А коли нет, - под уздцы, и в город.

Поладили кони. Бродят себе рядышком, выискивают, где травка посвежее. Ну, знать так тому и быть. Присел Дюк на кочку - вот ведь напасть, на муравейник угодил, - спохватился, сел на другую. Опустил голову на ладони, вдаль посматривает, да и сам невзначай прикорнул.

От того проснулся, что кто-то его очень невежливо за плечо потряс. Открыл глаза, голову поднял - стоит перед ним молодец дюжий, руки в боки, сам нахмурившись и неприветливый.

- Кто таков будешь? Чего й то при оружии поджидаешь? Никак, силушкой помериться вздумал? Аль от князя посланный?

Дюк его почему-то таким и видел.

- Гой еси, Илья свет Иванович! Одно солнышко красное на небе, один месяц ясный, один богатырь в Киеве! Не мне с тобой силушкой меряться, потому как признаю за тобою первенство. Зовут же меня Дюком Степановичем, из далеких краев я, с Волыни. И не от князя посланный, - к князю едущий.

В одну сторону Илья голову склонил, в другую, потом спрашивает.

- Коли ты из краев далеких, откуда ж меня знаешь? Сказал кто?

- Песни в народе сложены, оттого и знаю.

- Песни сложены... Один месяц, один богатырь... Твое счастье, что Добрыни с Алешкой поблизости нету, не то накостыляли б... И другие, коли б слышали... - беззлобно буркнул Илья.

- Накостыляли ли б, нет ли, это бабка надвое сказала. С ними б и разговор другой был.

- В Киев-то зачем пожаловал? Аль не в Киев путь держишь, а сюда стороной завернул?

- В Киев, в Киев... Наслышал я о дружине княжеской, вот, решил сам разузнать, что да как, а то и проситься. Шатер же случаем увидал, не знал, кто в нем. Но уж коли узнал, так помощи твоей прошу, Илья Иванович, советом выручи. Ты ж, поди, у князя самый главный в дружине богатырской? У тебя проситься по первости надобно?

- Был главный, да весь вышел, - посуровел Илья. - Нешто, думаешь, за здорово живешь я тут в шатре бока грею? Князюшка-то наш, вишь, жизнь новую затевает. Хочет, что все у нас было по-гречески. А кому не угодно, тот... В общем, - он махнул рукой и неожиданно спросил: - Ты, случаем, не голоден? У меня тут не княжеский стол, ан кое-что имеется.

- Отчего ж? Не откажусь, - просто отвечал Дюк.

- А скажи мне, Дюк Степанович, где это такое твоя земля? Долго ли добирался, не видел ли в дороге чего интересного?

Пока насыщались, Илья исподтишка на гостя поглядывал. Молод, хорошего обхождения, не беден, говорит прямо, без утайки. Невольно подумалось: таких бы молодцев поболее в дружину... И тут же осекся, где она, дружина та?

- Далеко... Сколько дней пути, и не считал. А интересного... Вот в песне одной пелось, что выбрал ты как-то дороженьку прямоезжую, супротив окольной. И на той дороженьке одолел силу злую - Соловья разбойника. Так ли было, Илья Иванович?

Принахмурился Илья, вспомнив, как дело было.

- Так, да не так, - сказал, взор в сторону отведя.

- Вот и у меня тоже. Сказывали мне, что на дороженьке прямоезжей три заставы неминучие поджидают. Одну не миновать, чего уж про три речь вести. Только я не послушался. Окольной я б еще и вполовину не добрался. Подъезжаю это я к первой - горам толкучиим; иыи ж как горы врозь ростолнутся, а потом вместе столнутся - только мокрое место и останется...

- Ишь ты, - покачал головой Илья. - Ну, и как же ты?..

- А так, - хитро улыбнулся Дюк. - Взял плеточку о семи шелках, огрел коня поперек хвоста, он меня разом через заставу ту и перемахнул.

- Обманул, значит, судьбу, - хохотнул Илья.

- Не без того...

...Хорошо, старик один помог. Без его слова выбрался бы, нет ли - кто знает... Он про то ущелье много чего слышал, сам как-то наведывался, издали посмотреть. Сплела молва людская воедино правду с лжой, красивая скатерка получилась, ан с дырою. Чтоб горы двигались, этого на земле сроду не было, а вот камни... Камни - иное дело. Какие сами валятся, ну, не то, чтоб сами, а ветер толкнет, вода подмоет, земля сотрясется - всяко бывает. Какие же - умыслом злым. Оно, конечно, коли рать вражью в ущелье зажать - это благо, хитрость военная, но коли гостей, что с товаром богатым идут, тут иная хитрость, недобрая. Облюбовали ущелье то три брата-разбойничка, люди лихие, день и ночь того стерегут, кто по незнанию сунется. Таких уж, поди, и не осталось вовсе; окольной дороженькой хоть и дальше, ан живота не лишишься. Может, и разбойников не осталось, одна молва, только кому ж охота пропадать лишь за то, чтоб любопытство свое утешить? К тому ж, сказывали, будто не простые те разбойники. Будто прежде богатырями были. Возомнили о себе, будто нет им равных, возгордились, вызвали на поединок силу неведомую, ей и одолены были. Наложила она, якобы, заклятие на них страшное - до веку ущелье то стеречь и никого живым из него не выпускать. Зачем оно такое? А затем, чтоб людей разделить. Чтоб одни здесь жили, другие - там, чтоб промеж собой не знались, а коли знались, так только с одним - кто на кого ратью пойдет, кто над кем властвовать станет.