Честь чародея

На следующий день, купив букет цветов, она отправилась в роскошный загородный дом, где больные под присмотром надежного персонала излечивались от алкоголизма, наркомании и нервных срывов. Правда, позволить себе такое лечение мог далеко не каждый. Немного зная историю Даны, Гэйнор подумала, что та, должно быть, здесь уже не в первый раз. По дороге она все время думала о том, что едет навещать сестру Люка, и хотя постаралась вычеркнуть из памяти ту ночь на озере, но никак не могла отделаться от чувства вины. Услышав первую фразу Даны, она чуть не кинулась сломя голову назад в Лондон.

— Я не знаю, кто вы такая, — сказала та, — но мне передали, что вы,дружны с моим братом. Вы не знаете, что с ним случилось?

«Она совсем не похожа на Люка», — подумала Гэйнор, придумывая, что ответить. Дана была стройной и немного бледной, что очень шло ей. Красота ее скорее была следствием тщательного ухода: стильная стрижка, блестящие волосы, чистая кожа и красивый маникюр. В ней не было ни сдержанной энергии, как у Люка, ни широкой кости, как у отца. Так и не найдя подходящего ответа, Гэйнор вручила ей букет цветов и в нерешительности застыла у кресла для посетителей.

— Вообще–то я всего лишь его знакомая, — сказала она. — Я не собиралась вас обманывать, но персоналу в клинике трудно было все объяснить. Дело в том, что Люк познакомился с Ферн Кэйпел, моей лучшей подругой, потому что слышал, как доктора в клинике говорили, что она впадала в кому при обстоятельствах, очень похожих на ваши. Люк считал, что она может помочь вам. Я знаю, что она пару раз навещала вас в клинике, пока вы были без сознания. Она и сейчас хотела приехать, но она не совсем здорова, поэтому попросила меня. Простите, наверное, вам это кажется таким сумбурным.

— Сейчас мне все кажется сумбурным, — уныло ответила Дана. — Присаживайтесь. Я могу попросить принести чаю. Алкоголь здесь не разрешается.

— С удовольствием выпью чаю, — согласилась Гэйнор.

Дана нажала кнопку и попросила принести две чашки чая. Гэйнор, стараясь не уклоняться от правды, сказала:

— К сожалению, я уже некоторое время не видела вашего брата. Думаю, и никто не видел.

— Говорят, что он сбежал, прихватив деньги фирмы, — продолжала Дана, — но он никогда бы такого не сделал. Порой он не очень–то разборчив в средствах, но он точно не вор. Он не настолько глуп. Он роскошно жил — всегда куча денег. Так зачем смываться ради какой–то жалкой суммы баксов?

— Я не знаю, — промямлила Гэйнор.

— Ко мне приходили из Отдела по борьбе с крупным мошенничеством, — рассказывала Дана. Гэйнор подумала, что девушке просто не с кем доверительно поговорить, поэтому она хватается за любого. — Они спрашивали про Люка и про папу. Они говорят, что Люк мог скрыться, потому что узнал о махинациях отца или сам был в них замешан, но это полная чушь. Я сказала им, что он никогда бы так просто не сбежал, не сказав ни слова. В последнее время мы не часто виделись, но в детстве он всегда присматривал за мной. Он бы никогда ни за что не бросил меня. Но они мне не поверили. Конечно, они этого не сказали, но я же видела. Они выглядели такими циничными и усталыми, и они жалели меня… — Она беспомощно заплакала.

Гэйнор поискала на полке носовой платок. Определенно, это был самый худший день в ее жизни.

— Простите меня, — сказала она, чувствуя себя преступницей. В определенном смысле она себя таковой и считала.

— Нет… нет. Это вы меня простите. Я все время срываюсь, кричу на всех. Но на меня не обижаются, говорят, все нормально и это пройдет.

— Конечно, все нормально.

— Мой психиатр очень добра ко мне. Знаете, она молода и относится ко мне без того превосходства, которое было в моих других врачах. Но так приятно поговорить с кем–то из обычных людей.

— А как же ваши друзья? — неосторожно спросила Гэйнор.

— Ах да, парочка заявлялась сюда. Они были в восторге от всей этой ерунды в газетах и все время посматривали на меня исподтишка, не скрываю ли я чего–то. Но я правда ничего не знаю. А Джорджи, она всегда тащилась от Люка, а он ей не отвечал взаимностью, поэтому она сплетничала о нем направо и налево. Моя лучшая подруга сейчас в Австралии, у нее родился ребенок. — Дана утерла слезы полотенцем и отвела заплаканные покрасневшие глаза, когда принесли чай. Она даже не сказала горничной спасибо, пришлось Гэйнор самой это сделать. — Расскажите мне об этой вашей подруге, Ферн. Вы сказали, что у нее была такая же кома, как у меня.

— Это было два года назад, — начала Гэйнор. — Она должна была выходить замуж, и накануне мы устроили девичник. Она так много выпила, что отключилась и не приходила в себя неделю.

— _Неделю?_ - Дана скорчила презрительную мину. — Я была без сознания несколько месяцев.

— Дело в том, что с ней все было в порядке, как и с вами. Похоже было на то, — Гэйнор тщательно подбирала слова, — как будто ее тело осталось, а душа улетела куда–то… куда–то далеко.

Лицо Даны внезапно застыло.

— Именно это я и чувствовала, — сказала она. — Мне снились такие ужасные сны. Я была заперта в сосуде в какой–то огромной лаборатории. Я все время билась о стенки и кричала, но никто не приходил и не выпускал меня. Я чувствовала себя бабочкой под стеклом. И я боялась, что надо мной собираются проводить какой–то жуткий эксперимент.

— Кто? — спросила Гэйнор.

— Какая–то женщина часто приходила и пялилась на меня. Она была огромная, или это я была слишком маленькая. У нее были плотоядная улыбка во все тридцать два зуба и страшные черные глаза — знаете, как бывает, заглядываешь в черную пещеру и понимаешь, что в глубине ее таится что–то смертельно опасное. На ней всегда было вечернее платье, что для лаборатории совсем неуместно. Там были и другие лица — кошмарные и злобные, как в книжке про Румпельситскина. У меня была такая в детстве, и картинка из этой книги навевала на меня такой ужас, что я боялась засыпать ночью. А тогда было похоже, что я все–таки заснула и картинка стала реальностью, а я никак не могу проснуться. Не могу проснуться!

— Ферн тоже снились кошмары, — сказала Гэйнор, — про двух ведьм, живущих под корнями огромного дерева, заполонившего собой весь мир.

— Этот сон, похоже, приятнее, чем мой, — ответила Дана. — Линдсей, мой психиатр, говорит, что все это очень интересно и вполне в стиле Кафки. — Она сказала это даже с некоторым удовольствием. — Но в тот момент это было… не то чтобы реально, но очень страшно, я словно застряла во сне и никак не могла из него выбраться. Линдсей говорит, что это символично, но тогда мне это так не казалось. Очевидно, все это как–то связано со смертью моей матери и взаимоотношениями с отцом.

— Я сожалею б том, что случилось с вашим отцом, — сказала Гэйнор.

— Я не верю, что он мог сделать что–то противозаконное. Он всегда был таким щепетильным и принципиальным в этих вопросах. Не могло это все быть притворством и лицемерием…

Дана казалась совершенно обескураженной, и Гэйнор подумала, что даже если она и не слишком любила отца, то, должно быть, привыкла полагаться на него. А теперь ее заставляют разувериться в нем.

Гэйнор никак не могла придумать, что бы такое утешительное сказать Дане.

— А как вы выбрались из того сосуда? — спросила она.

— Линдсей тоже меня об этом спрашивала. Странно, да? Она сказала, что подобные сны всегда имеют свою логику. Я не знаю: мне раньше никогда не снились логичные сны.

— Но вы помните, как вы выбрались?

— Не очень отчетливо. Я только знаю, что там был Люк. И кто–то еще, наверное, но я помню только Люка. Его лицо тоже было огромным и искаженным из–за стекла. А потом оно вдруг стало нормальных размеров и унеслось куда–то вдаль, а после этого я, кажется, проснулась. А теперь он исчез…

— Мне очень жаль, — в сотый раз повторила Гэйнор. — Очень… Я уверена, что ради вас он был готов на все. Абсолютно на все.

Вечером она подробно рассказала Уиллу о встрече, а Ферн выдала несколько подредактированную версию.

— Она, кажется, занята только собой, и ее совершенно не волнует, что происходило с тобой в подобных обстоятельствах, — сказала она Ферн. — Насколько я поняла, ее психиатр считает, что это был длинный сон, символизирующий ее взаимоотношения с отцом.