Мне отмщение

   Сейчас все слушали Каойльна - когда стемнело, рыжий сорви-голова уперся на том, что сидеть в норе больше не может и рванул галопом через весь город. "А посмотреть, что делается, авось не пристрелят, а пристрелят, так горло не порвут, и вообще я висельник, меня ни стрела ни зуб не возьмут".

   - Штурмуют крепость. Люди и твари. Ворота держатся, но в них лупасится какая-то гадина, на двуногую ящерицу похожая, с зубищами в руку длиной и шипастым хвостярой. Визжит и об буквы эти ихние шпарится, аж паром исходит, но лупится, как оголтелая.

   Тарег не стал переводить полностью - ашшариты привыкли видеть этих существ иначе. Наверняка и карматы, и осажденные наблюдают черную фигуру с огненными глазами и длинной дымной бородой.

   - Ифрит, - коротко пояснил он каиду Селиму.

   - Среди этих джиннов мало правоверных, - понимающе кивнул Селим. - Злые они, всегда так было.

   Ашшариты вокруг согласно хмыкали. Вот джинны из вади у границ Руб-эль-Хали - те другое дело. Рассказывали, что в масджид тамошних оазисов лет сто назад пришлось пристроить большие залы: мариды целыми семьями принимали веру Али и с тех пор по пятницам приходят к ночному намазу.

   Каойльн отхлебнул из протянутого меха с водой и продолжил:

   - К Гамама-масджид я не прорвался - окружена, сплошь люди верхами, а само здание горит. И горит... в общем, скверно оно горит, Рами. Жжет ее кто-то изнутри.

   Тарег перевел это, уже поднимаясь на ноги. Выглянув в приоткрытые створы, посмотрел на юго-запад. Селим тоже высунул голову. Гамама-масджид всегда легко узнавалась среди куполов и шпилей. У нее было три разных альминара: маленький тоненький с вытянутой остроконечной башенкой и два новодельных, с филигранной резьбой и затейливыми, шариками идущими йамурами. Смигивая, Тарег долго таращился на горизонт - привычных очертаний он не видел. Потом услышал, как Селим ахнул:

   - Нету... Ни "Танцовщицы", - у одного из новых альминаров и вправду был игривый такой балкон-юбочка, - ни "Вафельки"...

   Смигнув еще раз, Тарег понял, что не складывалось для зрения: крышу единственного уцелевшего альминара, "Младшенького" (а на самом-то деле, самого старого из построенных) обвивало длинное хвостатое тело. На шпиле башни висел аждахак. Крошечный - на таком-то расстоянии, черный среди яркого рыжего пламени.

   - "Младшенькому", похоже, тоже недолго осталось, - пробормотал он.

   Ну что ж, ты дошутился, Полдореа. Правоверный аждахак, говоришь...

   Хорошо, что ашшариты не видели когтистую драконскую тварь - демон весь уходил в пламя и ненависть, не имея сил проявиться для обычного зрения.

   - Говоришь, к нам жалуют, - Селим, наконец, отвернулся от завораживающего зрелища гибнущей масджид и посмотрел на присосавшегося к меху Каойльна.

   Тот лишь прикрыл глаза и покивал, не отрывая губ от костяного навершия - все не мог остановиться и жадно глотал воду.

   - С ними два дэва! - радостно сообщил он, со вздохом отдавая мех и отирая губы рукавом.

   - Три, - спокойно поправил его Амаргин.

   И показал в черное устье улицы слева. Оттуда доносилось неспешное хлюпанье грязи.

   Кряжистые сутулые фигуры медленно выбрели на площадь и встали, опустив к коленям когтистые руки. Круглые глазки ртутно блестели, чуть шевелились слипшиеся в сосульки длинные космы на голове. Голая серая кожа тускло светилась в темноте.

   Люди видели троих здоровенных амбалов с красными светящимися глазищами, в красной одежде и в красных же чалмах. Вот только зажатые в ручищах дубины и в хен, и в мире живых гляделись одинаково - неприятно. Большие тащили эти дэвы дубины. Такими удобно и дверь проломить, и голову, никакой шлем не поможет.

   - Местные, с Асира, небось, спустились, - пробурчал один из гвардейцев, Масуд.

   Он был, наособицу, не степняк, а из здешних бедуинов-таглиб.

   - Оголодали по засухе, теперь вот в долины прут, да проклянет их Всевышний...

   - Похоже, к этим карматам примкнула вся здешняя мразь, шелупонь и срань леворукая, - прошипел Амаргин.

   И повернулся к Каойльну:

   - А... ее... видел?

   - Нет, - мотнул рыжими лохмами сумеречник. - Не видел.

   - Пришла бы она, - тихо сказал Тарег, - не было бы шелупони. Это как с крупным хищником: когда выходит тигр, шакалы разбегаются.

   За спинами дэвов замелькали фигурки помельче и поюрче - люди. Много людей.

   - Хозяйку видел? - поинтересовался следом нерегиль.

   Каойльн снова отрицательно помотал головой.

   - Псин ее?

   - Не, не видел.

   - Н-ну-ну... - зло пробормотал Тарег.

   Проснись, Полдореа. Время умирать.

   А вы, миледи, как обойдетесь без вашего города?..

   Примеривающийся к копьям у стены Амаргин сказал:

   - Стрелок, поинтересуйся у командира, старику с муллой надолго еще работы осталось?

   Тарег скрипнул зубами. Ответ он знал и так: работы осталось не надолго. Работы осталось навсегда.

   Ибо аз-Захири и почтеннейшему Абд ар-Рафи предстояло совершить подвиг: они должны были создать "четки". Так называли запечатанную охранными знаками лестницу. У порога рисовали трилистник печати Али, на ступенях сигилы Дауда, а за последней ступенью - снова трилистник имен Али. Имена собирали знаки, как нитка четок в руках молящегося собирает бусины.

   Лестницы в аш-Шарийа традиционно пользовались дурной славой. Похоже, именно под ними выгибался спиной чужой призрачный мир - и наудачу касался хребтом самых невинных ступенек и проходов. От лестниц можно было ждать всякого - в особенности ночью. По ним в незримом мире могли промаршировать джинны. Или обитатели зазеркалья и Дороги Снов. Поэтому зеркала в аш-Шарийа тоже предпочитали прикрывать на ночь тканью. Ну или не смотреться в них после сумерек. Лезть оттуда не лезли, но погримасничать, рожи построить, напугать, в особенности ребенка - могли запросто. Так что, проходя ночью по лестнице, ашшариты предпочитали вежливо извиняться. А случись, что кто топнет на ступеньке или чего уронит, - так читали Фатиху и сыпали солью. Ну - лестница, одно слово. Зато уж собранная в "четки", укрощенная лестница становилась неодолимой преградой для всякой злой твари и уродливого порождения. И именно такую преграду предстояло возвести аз-Захири и старику-мулле.

   Вот только работа эта была не под силу человеку. Даже праведнику. Даже двум праведникам.

   Потому что два человека - это очень мало для того, чтобы расписать охранными знаками длиннейший лестничный марш, за которым открывались огромные пространства резервуаров. Пятьдесят шесть ступеней должны быть запечатаны, от начала и до конца. Без пропусков. До самого последнего порога: путь начинается и заканчивается, оборвавшийся или прерванный путь - не преграда.

   Печать Али и сигила Дауда ибн Абдаллаха - не простые знаки. Они тем сильнее, чем больше сил вложено в их начертание. Сделать оттиск с резного камня в данном случае помогло бы мало. Знаки нужно было прорисовывать. Письмена куфи с тройным Именем. Сигилу - пентакль в пентакле, Имена по ободу, в полном сосредоточении, после серьезной медитации. И так - все пятьдесят шесть раз, на каждой ступени. И дважды над "трилистником" - у порога и в конце лестничного марша.

   Аз-Захири молился всю прошлую ночь. А с утра взял в руки кисть и принялся за ворота. Сегодня вечером к нему присоединился толстячок-мулла.

   Когда Тарег спускался по лестнице последний раз, почтеннейший Абд ар-Рафи ибн Салах, погруженный в глубокое созерцание, сидел на двенадцатой ступени сверху. Аз-Захири полулежал у стены, совершенно измученный и бледный, с огромными темными кругами под глазами. Какая-то женщина с благоговением подносила ему ко рту чашку с гороховым супом - местные почему-то верили в его целительную силу, примерно как на западе верили в лечебные свойства куриного бульона. Тарег успел вяло удивиться, как они сумели приготовить там, внизу, этот суп. Потом сосчитал ступеньки. Потом задал вопрос: