Мне отмщение

   - Не извольте гневаться, о господин, но только теперь по всей Медине бегают шайки учеников ар-Руммати и ибн Хабиба, поносят шейха и обвиняют его в занятиях презренным ремеслом - да накажет этих юнцов Всевышний за распущенность и злоязычие и возведение напраслины на брата по вере!

   Недооценил он старикашек, ох, недооценил... Как быстро они объединились, грамматист и законник, перед лицом чужака-соперника! И какая изощренная клевета! Ибо все правоверные знают: к принесению клятвы не допускаются люди, отдающие напрокат животных, ткачи и моряки, а клятва носильщика и школьного учителя имеет лишь половину законной силы. О Всевышний! Какое коварство!

   - А что почтеннейший кади, у которого гостит шейх?

   - Достойнейший ибн Мамдуф велел выкинуть все вещи шейха из своего дома и послал слуг отыскать его и отобрать всю подаренную одежду... - горько потупился Хусайн. - Сейчас они тоже бегают по всей Медине и размахивают списком изречений ибн Хабиба! А там, как ты знаешь, о господин, есть и такое: "Если ты спрашиваешь кого-нибудь о его ремесле и он ответит: школьный учитель! - бей его". Вот они и гоняют по городу с палками, штоб шейха побить...

   - Мда...

   Воистину, за подобные обвинения - аз-Захири - школьный учитель! о Милостивый! - следовало бы привлекать к суду. Школьный учитель! Школьный учитель! Да кто ж не знает этого места из "Табаката" ибн Хаукала, где он обрушивается на невежество жителей Мавераннахра: "Ежедневное поедание лука сделало их слабоумными, и потому они видят вещи не такими, каковы они на самом деле! К этому относится и то, что они считают своих школьных учителей - а их там свыше трехсот - самыми благородными и самыми важными мужами и выбирают их судебными заседателями и доверенными лицами. А ведь хорошо известно, сколь ограничены разумом школьные учителя, сколь легковесен их мозг, что они прибегли к своему ремеслу только из страха перед войной и из трусости перед сражением".

   - Пойдешь ко мне домой, скажешь госпоже, чтоб вынесли тебе абайю. С той абайей пойдешь в Куба-Масджид, навертишь на шейха и в таком виде приведешь его к водосбору на той же площади. Да, передашь госпоже, чтоб вынесли тебе ящик с письменными принадлежностями. Да чтоб чернил там было побольше. Понял?

   - Да, господин.

   - Исполняй.

   С улицы нахлынула новая волна ора и визга. Да что ж такое, а теперь кто едет?

   Из-за колышащихся драных занавесок долетали отдельные, особо пронзительные вопли:

   - Всевы-ыышнии-ий! Грядет День суда и отделения праведных! Совершите покаяние, правоверные! Совершите последнее омовение и наденьте ихрам!

   Сколько же их развелось в последнее время, этих дервишей, кликуш, знахарей, побирушек, гадальщиков, астрологов, прорицателей и прочего сброда, выманивающего последние деньги из легковерных дураков. Особо злостных Абу аль-Хайр приказывал бить плетьми перед ступенями масджид и выгонять из города на западную дорогу. Без припасов. С остальными справлялся шихна. Амр аль-Азим не был склонен к человеколюбию, и потому приказывал вырезать языки всем крикунам, накликивающим скорый конец света.

   В прорехах тростниковых занавесей трепалось неяркое серенькое небо. Голос надрывался:

   - Совершите тауба, совершите покаяние, омойте себя!

   Нестройный крик рос, как волна, перекрывая заунывные возласы одержимца. Откуда-то издали донесся женский визг. И отчаянные, заполошные вопли.

   Так звучит паника.

   Посетители чайханы недоуменно переглядывались, кто-то встал с ковра и пошел было к арке, за которой колыхались чахлые акации внутреннего двора. Оттуда донесся слаженный топот сапог.

   Два айна, не таясь и не смотря по сторонам, влетели в комнату. На перекошенных лицах застыл страх.

   Абу аль-Хайр медленно поднялся, шагнул к занавескам и поднял плетенку.

   К востоку от города еще утром голубело ясное небо - дождило лишь над Мединой.

   Теперь там не было неба. Желтая, дурного, рвотного цвета туча пыли клубилась и росла - выше облаков.

   Под ногами карматов пылила Ула.

   Посреди улицы, прямо в месиве грязи на коленях стоял голый худой человек с исполосованной плетями спиной. На бедрах болталась серая от ветхости повязка истрепанного ихрама. Запавший рот щерился гнилыми зубами, редкая бороденка свисала клочьями. Он тянул к небу скрюченные худые руки и жалобно, тоненько выл. В стеклянных глазах на запрокинутом лице отражалось пустое серое небо.

   - Идут!!! Идут! Гулы! Гулы-ыыы-ииииии! - вдруг завизжал безумец и затыкал пальцами куда-то вдаль. - Страшно, страшно, страшно, аааааа!!!...

   Толпа стремительно редела. Озираясь то на сумасшедшего, то на растущую в небе тучу, люди пятились, вскрикивали и подвывали, пытаясь залепить ладонями бессмысленные, пустые от страха глаза.

   Разбрызгивая густую грязь в грузном галопе, серая кобыла Каойльна плюхала по открытому месту. Лаонец держался близко к гриве - над ним пару раз свистнуло. Стрелы с сухим щелканьем ударились о стену соседнего дома и безобидно, тростинками, упали на землю.

   Зарево над полыхающими городскими кварталами превращало площадь в ало-рыжее озеро с черной рябью борозд и отпечатков сотен и сотен ног.

   Поскуливающих людей гвардейцы сгоняли сюда весь прошлый день, до самой темноты. Обыскивали кварталы, вытаскивали из домов, отбирали лишнюю поклажу. Заставляли идти и спасаться горожан, не желающих расставаться с домашним скарбом. "Именем эмира верующих! Приказ - всем покинуть дома и укрыться в Куба-альхибе, Гамама-альхибе и в цитадели!". В раскрытые ворота низенького не то здания, не то холма с какой-то развалиной наверху толпа затекала медленно, с заторами и остановками на всхлипывания, крики и истерики. Опасливо поглядывая во влажную, уходящую полого вниз темноту входа, мединцы жались, плакали - но проходили внутрь. Повезло, что осень выдалась сухой, и альхибы в подземельях водосбора стояли с едва прикрытым дном. Теперь в длинных сводчатых залах эхом ходил не плеск воды, а шепот и плач сотен людей.

   - Слева, на углу у лавки корзинщика, - тихо предупредила Финна, осторожно высовываясь за приоткрытую створку ворот.

   Снова свистнуло, чиркнуло по камню - все так же далеко от ворот и от осаживающего коня Каойльна. Над восточными кварталами мерно гудел пожар, изредко взрываясь треском и искрами. Иногда слышался крик - многоголосый. Отчаянный. Кто-то решил перехитрить судьбу и отказался расстаться с нажитым добром - но не перехитрил. Нападавшие убивали всех, кого находили в подвалах и домашних альхибах. Крик быстро сходил на нет.

   Каойльн фыркнул и лихо соскочил с лошади. Под ногами чвакнуло. В щели между створами ворот сумеречник и лошадь казались странно живыми и теплыми - за ними, между обезлюдевшими домами, жидко тек настороженный мрак.

   - А чего там?

   - А дрянь какая-то, чего, - сердито отозвалась сумеречница.

   - Это они стреляли?

   - Там даже головы не видно, на лужу тухлую похоже - так что вряд ли, - морщась, заметила Амина.

   Женщины отошли обратно в глубину привратного зала и сели на первой ступени уходящей вниз лестницы. Финна принялась разминать Амине спину, время от времени проходясь точечными ударами пальцев по позвоночнику и плечам. Амина кривилась и постанывала.

   - Там кутруб дожидается, - лениво зевнул свернувшийся у стены Сенах. - Ну, что нового?

   - Может, пригласите? - рассердился Каойльн, не решаясь притронуться к воротной створке.

   Еще бы он притронулся, аз-Захири еще утром расписал ее сверху донизу Фатихой.

   - Мне долго здесь стоять, а вдруг пристрелят? Я к вам в компанию не просился, меня люди сюда отправили!

   Лаонец жался, поводя лопатками и то и дело оглядывался на ждущий мрак за спиной.

   - Заткнись, Аллеми, - мрачно буркнул Сенах. - Если уж не можешь избавить нас от своего присутствия, избавь хотя бы от беседы, висельник.