Душа оборотня

Думать ни о чем не хотелось. Просто лежать, смотреть в небо. Он сделал, что мог, но, похоже, этого мало. Слишком много крови потерял — Олег уже чувствовал, как понемногу холодеют кончики пальцев. Его охватило странное безразличие, будто все происходило с кем-то другим. Все осталось в прошлом, а впереди ждал покой. Надо только дождаться его, пережить последние часы. Лишь бы никто не тревожил…

Над головой словно просека, а сквозь нее — далекие огоньки… или река с темными, почему-то колышущимися берегами, а в воде — звезды, и он, мягко покачиваясь, плывет над этой темной рекой… Потом, будто издалека, долетел чей-то голос, бубнящий одни и те же непонятные слова на заунывный, нехитрый мотив. Середин пошевелился, над ухом кто-то засопел, дохнул бражным перегаром.

— Во, никак очнулся?

— Где я? — прошептал Олег.

— К бабке едем, к знахарке, значит, — в темноте Середин узнал склонившегося к нему Крота. — Ты, почитай, всю ночь и день без памяти валялся. К ночи ближе воевода Белобой телегу прислал: нянька его, знахарка, уж очень стара. Вот он за тобой подводу прислал — к ней, значит, везти. А это, — крестьянин обернулся к вознице, — сын ейный, бабки то есть. Вот, едем, стал быть. У ней гдей-то в лесу избушка: нелюдима в последнее время бабка-то. Этот вон, — Крот опять обернулся к вознице, — обещал к утру доставить. Ага. А дорога-то все лесом, и деревья огромадные — страсть какие. Во, кажись, поворачиваем…

Перегар от мужика перебивал свежие запахи ночного леса, и Середин слегка отодвинулся, снова закрыл глаза. К бабке так к бабке. Река над головой уплыла куда-то в сторону; иногда еще проглядывали огоньки, подмигивали, но потом скрылись и они. Только кроны тихо шумели над головой. Телега кренилась на корнях, как корабль на волне, и Крот время от времени толкал возницу в спину, напоминал, что, дескать, не дрова везет, но тот даже песню не прерывал, знай себе чмокал на лошадь, да играл вожжами. Под мерное покачивание Середин опять впал в забытье.

Глава 18

Очнулся он оттого, что телега остановилась. Олег приподнял голову. Вековые дубы и сосны обступили небольшую поляну, как часовые, у края леса стояла изба из потемневших замшелых бревен, слепо пялилась крохотными оконцами. Рядом — низкое строение, тоже все во мху и лишайниках, нижние бревна, казалось, вросли в землю. Рядом — поленница в два человеческих роста. Крот, исподлобья оглядываясь, пробормотал, что вот, мол, заехали не пойми куда, да еще башка трещит, да дорогу назад и с собаками не сыскать… Возницы не было — вероятно, отошел, пока Олег и Крот спали.

Распахнулась маленькая дверца в избе, и ведун приподнял в удивлении бровь — на большее сил не было. В дверях стояла толстуха, поперек себя шире, в нижней рубахе с голыми руками. Круглое, румяное от сна лицо выражало недовольство, щеки совсем задавили узенькие глазки, а нос выглядывал между щеками, как суслик из норы.

— Здорово, бабка, — бодро поприветствовал толстуху Крот. — Ох, и раздобрела ты.

— Кочерга тебе бабка, недомерок ошкуренный, — отвечала та. — Не завидуй чужому здоровью — своего не будет. Ну, где тут парень ваш? — Она затопала к телеге, переваливаясь, как гусыня.

Середин попытался определить ее возраст, но по круглому налитому лицу, просто лопавшемуся от завидного здоровья, понять это было невозможно. Бабка протянула руку, толщиной с приличное бревно, и положила ладонь ему на лоб. Середин думал, под такой махиной он просто влипнет в сено, но рука оказалась легкой, мягкой и прохладной.

— Вовремя привезли, — пробормотала бабка, отнимая ладонь. — Ты, паренек, не бойся, вылечим, выходим, здоровье не хуже, чем у меня будет!

— Лучше уж пусть помрет, чем таким, как ты, станет, — пробормотал Крот.

— А ты никшни мне, скважина чахлая! Давай-ка вон, дров наруби. Парня отмыть надо, чтоб чистый стал, как в рождение.

— Дык я ж на деревне сидеть поставлен, как же…

— Не пропадут, чай. Мне что ли, бабе слабой, дрова рубить, печь топить? Завтра с сыном моим поедешь — он теперь у воеводы заместо меня болезных пользует. А паренька в схрон положим.

— В какой схрон?

— Парень ваш сил лишился, оттого и лежит бревном, да прошили его вона как, такое сразу не затянется. Будет в схроне лежать, силу от земли да от леса брать. Иди, воды согрей, я тебе еще объяснять стану!

Крот, ворча, побрел к колодцу.

— А ты, паренек, полежи, отдохни, — ласково сказала толстуха, — дорога сюда тяжелая, а иначе нельзя, а звать меня будешь тетка Радомша. Ага? Самого-то как кличут?

— Олег, — прошептал Середин.

— Вот и молодец! Отдыхай покудова.

В бане стоял запах хвои и мяты. Крот, в одних портках, снял с Олега одежду. Пара не было, и в бане было почти прохладно. Тетка Радомша осторожно протерла раны на плече и бедре, натерла тело чем-то пахучим, приторным. Старосту она, видно, знала давно, покрикивала на него, командуя, и тот послушно переворачивал Середина, плескал водой, поддерживал огонь в каменке. Под конец процедуры ведун и впрямь почувствовал себя чистым до скрипа. Сказав Кроту, чтобы прихватил лучину и шел за ними, бабка легко подняла Олега на руки.

— Ничего, ничего, — бормотала она, видя его смущение собственной слабостью, — иной раз и бабы должны мужиков на руках носить.

— Почаще бы, — слабо улыбнувшись, прошептал Середин.

— Чаще нельзя — привыкнете, на шею влезете, — резонно возразила Радомша.

За банькой обнаружилась то ли землянка, то ли ледник; Крот забежал вперед, откинул дверцу. Радомша велела ему светить. По земляным ступеням спустились в маленькую комнатку. Вдоль стен и с потолка свисали белесые корни, свет лучины отразился от крохотного озерца в полу.

— Ну-ка, подержи его. — Радомша поставила Олега на ноги.

Крот воткнул лучину в дырку в стене и подхватил ведуна под мышки. Бабка набрала стоявшей в углу бадейкой воды из озерца, легко подняла ее над головой и опрокинула на Середина. От ледяной воды захватило дух.

Староста заорал, чуть не выпустив Середина из рук:

— Ты что, курицу твою мать, сдурела?

— Потерпишь, — равнодушно пробубнила Радомша, — держи-ка парня.

Зачерпнув еще бадью, она снова вылила ее на голову Середина, подхватила его из рук злобно сопящего Крота и положила на укрытую льном подстилку из еловых ветвей.

— Вот здесь полежишь. Колется елка-то? Ничего, это хорошо. Стал быть, не помер, раз чувствуешь, — удовлетворенно сказала она, прикрывая его кожушком, подбитым мехом. — Ты полежи пока, соколик. А ты, — глянула она на Крота, — пойдешь со мной, в бане приберешься.

Олег остался в погребе один. Тускло тлела лучина, отражаясь в озерце ледяной воды, шуршала земля, струйками осыпаясь по стенам. Скоро глаза привыкли к полутьме, и Середин различил в углах комнатки деревянные фигурки, сложившие руки ковшиком. Глаза идолов, казалось, светились в темноте: может, Радомша вставила им в глазницы гнилушки, а может, просто чудилось. Заслышав легкий шорох, Олег скосил глаза: к лежанке подошел облезлый серый кот, поводил усами, вспрыгнул на нее и улегся у Середина на груди, щуря на него желтые, серьезные глаза.

— И ты лечить будешь? — спросил его Олег.

Кот зевнул и прикрыл глаза. Лежи, мол, и молчи, болезный.

И он лежал, то впадая в забытье, то выныривая из него, как на поверхность реки. Прогорела лучина, темнота стала непроглядной. Кот на груди сопел, иногда тыкался мокрым носом в лицо Середина, обнюхивал, щекоча усами. Если бы не его теплая тяжесть на груди да еловые колючие иголки, можно было подумать, что ведун заживо погребен в просторной могиле…

Боль в плече вернула сознание. Рядом сидела Радомша, ощупывала рану мягкими пальцами.

— Кто тебе кровь отворял? — спросила она.

— Сам.

— Правильно сделал, но всякое дело надо доводить до конца. Не вся гнилая кровь ушла, а теперь уж по телу разбежалась. Ох-хо-хо… — Она наклонилась, подняла что-то с пола и поднесла ему к губам: — Пей.