Хозяйка большого дома

Райдо руки разжал.

И пожалуй, можно встать. Он не будет удерживать. Позволит Ийлэ вернуться на прежнее ее место, которое на подоконнике.

– Когда я очнулся, лося уже не было, зато был снег и… и чтобы броню держать, сила нужна, а ее не осталось. Я оказался посреди леса, голый и с переломанными ребрами. Все, на что меня хватило, – заползти под ближайшую ель. Тогда я еще подумал, что умру… и знаешь, так обидно стало… только-только жить начал, а уже и умирать… и слово дал, что если выживу, то стану послушным, буду делать все, как говорит мама… на благо рода.

– Тебя нашли?

– Как видишь. – В темноте не видно, что он улыбается, но Ийлэ странным образом чувствует эту его улыбку. – Братья по следу отыскали… и отец… он пообещал, что, как только я отойду, самолично шкуру на заднице спустит, потому что до меня только через задницу и доходит. И слово сдержал. Он всегда его держит. Ийлэ…

– Да?

– Если у тебя не получится, то… род исполнит мою клятву… Нат – свидетель.

– Получится.

– Ты веришь?

Она обернулась. Бледное лицо, не лицо – пятно, и так легче, потому что, не видя Райдо, можно не думать о том, кто он.

И почему Ийлэ не бежит, хотя имеет возможность?

– Я знаю, что тебе нельзя умереть.

– Хорошо.

Вновь тишина.

В его руках тепло, уютно. Это неправильно, чтобы вот так, но сегодня и сейчас Ийлэ забудет об этой неправильности. Она сочинит себе историю, в которой не было ни войны, ни ненависти, а был… кто?

Старый знакомый.

В ее истории он безопасен. И в том, что она, Ийлэ, сидит у него на коленях, нет ничего неприличного… в ее истории с приличиями вообще сложно.

– Ты сдержал слово? – В этой истории есть место для вопросов.

– Честно попытался…

– И как?

– Наверное, я был недостаточно настойчив, но… сбегать – не сбегал, делал, что говорят, только… как-то оно все равно не получалось, чтобы… – Райдо вздохнул, и вздох этот опалил кожу.

Отстраниться? Уйти?

– Матушка все равно огорчалась… отец, тот спокойней был, он изначально на меня особых надежд не возлагал… а я…

– Что ты?

– Мне все время казалось, что я живу какой-то чужой, заемной жизнью, что все должно быть иначе, но я не знал, как именно иначе. И страшно было порвать… тогда, когда я под той елкой хвост морозил, больше всего меня пугало одиночество. Буря вокруг. Снег… а я один… и если умру, то тоже один… вот и хотел, чтобы вместе… семьей… а получалось, все равно один.

Подбородок Райдо уперся в плечо.

– Потом была одна история… нехорошая очень. Да много чего было. И война эта… отец сказал, что мне нужно закрепиться в разведке. Я и пошел… только при штабе – это не мое. Я туповат немного. Медлителен…

– Кто тебе сказал?

– Все говорили. А если не говорили, то думали. Я сильный, это да, но на одной силе далеко не уедешь. А с другой стороны, и от нее польза есть. Вот и водил десяток за Перевал… устраивали… не важно, это не то, о чем хотелось бы говорить.

Наверное.

Ийлэ не знает той, другой войны.

В последний год отец газеты жег и в город почти не выезжал. И в этом, похоже, имелся некий смысл… ее берегли. Не сберегли.

– Но главное, что я снова попал в ловушку и опять едва не сдох. Должен был бы наверняка, но я ж упертая скотина, я ж не могу просто так взять и… – Он махнул рукой, потревожив тени, которые отпрянули от пса. – Самое главное, что я понял. Вот она, жизнь, прошла уже… а я и не жил-то толком. И счастлив не был. Нет, не был несчастен, я люблю свою семью, хотя порой с ними и тяжело, но главное, что мы разные. Понимаешь?

Ийлэ покачала головой.

– Я способен в какой-то мере следовать их правилам, но не более того. А им тяжело понять, что мне необходимо иное. Я сам не знаю – что именно, главное, что мне глубоко плевать на то, какое положение занимает наш род. И какие у него перспективы. И насколько это положение можно упрочить, если, допустим, заключить очередной династический брак. Я знаю, что род богат, что сородичи защищены и не голодают. Мне этого достаточно. А все эти околополитические игры утомляют неимоверно. Вот поэтому я и не гожусь на роль райгрэ. Некоторых вещей я просто не понимаю. А сородичи не понимают, как можно жить вот здесь…

Он обвел комнату рукой.

– И вот такое у нас… взаимонепонимание.

Райдо провел ладонью по волосам, осторожное прикосновение, не ласка, нет, скорее любопытство, которое он пытается сдержать.

– Но я рад, что сбежал… думал: приеду сюда, чтобы свободно помереть…

– А дома не давали?

– Свободно помереть? – уточнил Райдо.

– Да.

– Увы… там матушка. И матушкины подруги, которые являются раз в неделю на чай и еще затем, чтобы выразить сочувствие. Открытки шлют самодельные с пожеланиями скорейшего выздоровления. Цветы. Самые смелые и в комнату заглядывают. Приходится держать лицо. Представь: мне охренительно больно, орать бы во всю глотку, а я лежу и улыбаюсь, потому что не приведи предвечная жила сказать очередной дуре, куда она свою открытку засунуть может. Матушка не простит грубости. Или вот она приходит… сидит у постели… и мне сразу совестно становится, что я – сволочь неблагодарная – сдыхаю тут. А иногда вот блевать тянет, выворачивает прямо наизнанку, но при ней же не будешь… она ведь леди…

Ийлэ согласилась: при леди блевать не следует.

Наверное, она и сама, прежняя, которая жила до войны, вела бы себя так же. Что плохого в открытках и цветах? И навещать больных следует. Исполнять долг милосердия.

А теперь кажется, что этот самый долг – глупость несусветная.

– Вот… и когда нажирался, ей не нравилось. Нет, она понимала, что я от боли, что опиума не люблю и вообще, но все равно неудобно… умираю, а не умру никак… мешаю всем. Никто ни слова не скажет, только и я не совсем дурак… все понимаю. А тут поместье это… вроде как награда.

Странно как. Ее, Ийлэ, дом – и чья-то награда…

– Вот и подумал, что тут мне никто мешать не станет, хотя бы последние дни доживу так, как самому хочется… а тут ты… и говоришь, что я, быть может, совсем не умру…

– Когда-нибудь умрешь.

– Когда-нибудь все умрут…

Он снова оттолкнулся, но старое кресло опасно заскрипело.

– Новое надо, крепкое, чтобы выдержало, – сказал Райдо. – Я тяжелый… Ийлэ…

– Да?

– Я вот одно понял… нельзя растрачивать жизнь на пустое. Слишком мало ее…

И замолчал.

Он больше не произнес ни слова, Ийлэ тоже не заговаривала.

Просто сидели.

Просто слушали ветер.

Дайну Нат высадил на окраине города.

– До площади мог бы и довезти, – недовольно проворчала она, оправляя юбки.

Нат не ответил.

Женщина его злила. И злость эта была иррациональной, подталкивающей к поступкам, о которых – Нат смутно сие предполагал – он будет жалеть. А потому он молча сбросил пару тюков, притороченных к седлу.

Личные вещи. И трогать их Райдо, к огромному удовольствию Дайны, не позволил, унижает его, видите ли, необходимость копаться в чужих тряпках. Его, может, и унижает, а вот Нат не гордый, Нат покопался бы и, пожалуй, отыскал бы немало интересного. Гнать ее следовало, и давно…

Тварь.

Стоит, кутается в шубу из черной норки. Откуда взяла? А понятно откуда… небось шубка эта или альве, или ее матушке принадлежала… и вернуть бы, но не велено.

А приказы Нат не нарушал.

Старался во всяком случае. И, подавив искушение взять женщину за горло, стиснуть так, чтобы сошла эта наглая ухмылка с лица ее, Нат запрыгнул в седло.

Дел у него имелось множество.

– Эй, щенок, – раздалось в спину, – передай своему хозяину, что Дайна ждать не станет, пусть поторопится.

– Ты о чем?

– Он знает…

А Нат догадывается. Она про ту комнату с железной дверью и еще про ювелира убитого… про людей, которые ищут сокровище, быть может, и про альву. Надо было в лесу остановиться.

В лесу после бури тихо, спокойно.

Сугробы глубокие, конь по самое брюхо проваливался. Небось еще насыплет… до самой весны не нашли бы, а по весне… там и волки голодные… и в окрестных лесах мертвецов множество, одним больше, одним меньше…