Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том 2 (ЛП)

С виду внутри ничего не изменилось. Полуденных выпивох было немного, да и те были какие-то подавленные, не то, что раньше. Молодого парня в фартуке, который вышел ко мне, едва я переступил порог, я не узнал. Он открыл рот, но я опередил его.

— Стоп. Серый Бруно здесь?

Он закусил губу, как сделал бы любой новичок, если бы в дыру разряда «Черного Коня» пришел жрец и спрашивал человека с репутацией Серого Бруно. Но его глаза метнулись к потолку. Я ожидал этого и следил за его взглядом.

— Значит, он наверху, — сказал я.

— Он спит.

— Ничего подобного, — раздался басовитый голос из-под потолка, и я увидел Бруно, такого же медведеподобного, как и всегда. Мы неловко стояли друг напротив друга, не зная, как поздороваться.

— Отец, — наконец сказал он.

— Бруно, — ответил я, бесконечно довольный тем, что он обошелся без объятий.

— Давно не виделись.

— Так и есть.

— Я полагаю, это не светский визит?

— Нет.

— Тогда, отец, — сказал он, вложив особый вес в последнее слово, — с каким делом я могу вам помочь в такой день, как этот?

— Бруно, помнишь бретонского торговца травами по имени Грубхеймер? Десять лет назад он бежал из города, когда чуть не попался на контрабанде Черного Лотоса.

— Не могу сказать, что помню, отец. Много воды утекло. — Он заинтересовался, судя по голосу.

— Один мой приятель, — тщательно подбирая слова, сказал я, — не был совсем незнаком с тем кисетом семян, который Стража нашла у Грубхеймера. Теперь последний снова в городе, и, если верить слухам, он кое-чем расстроен. Очень сильно расстроен.

— Я думал, такие дела ты давно оставил. Когда пропали твои жена и сын.

Мы замолчали ненадолго. Потом я подтвердил слова Бруно.

— Да, я оставил, а он, похоже, нет. Мне не очень нравится, когда мне напоминают об этом.

— И что? Ты хочешь, чтобы его предостерегли? Выставили из города? Заключили с ним сделку?

— Мне надо узнать, где он остановился. На первое время этого будет достаточно.

— Жаль, что так случилось, но я выясню что-нибудь по этому поводу, — сказал Бруно. — Могу ли я предложить тебе стаканчик бренди и тепло моего гостеприимства? Я бы по достоинству оценил твои советы по поводу некоторых интересных дел.

— Извини, Бруно, я этим больше не занимаюсь.

— Но ты до сих пор просишь старых друзей об одолжениях. Понимаю. — Я начал было что-то говорить, но он поднял ладонь-лопату, прерывая меня. — Нет. Сегодня я тебя прощаю. Такая важная кончина. У людей Морра должно быть много дел.

— Все кончины одинаковы. Только живые думают иначе. Он посмотрел на меня, потом пожал плечами.

— Как скажешь. Ты жрец. Я отправлю посыльного в Храм, если услышу что-либо о Грубхеймере.

— Спасибо, Бруно. Если тебе или твоим ребятам понадобится совет по поводу смерти, ты знаешь, где меня найти. Он засмеялся.

— Может, так и будет. Но если речь идет о смерти, мы будем поопытнее тебя, я думаю.

Недавняя картина встала у меня перед глазами: человек, еще живой человек, падающий со Скалы Вздохов в круговерть снежной бури, и я снова почувствовал тепло его крови на моих руках.

— Знаешь, Бруно, ты можешь и удивиться.

Привозить тело Рейнольда в Храм не было никакой нужды. Тела бедняков отправлялись в полет со Скалы Вздохов в сопровождении кратчайшего из благословений. Но как бы он ни умер, Рейнольд не был нищим. Кроме того, отец Ральф и другие братья были заняты похоронами графини, так что они бы и не заметили ничего неподобающего, а мне приготовление тела дало бы время подумать.

По пути к Храму, выйдя с суетных улиц на относительно спокойные и располагающие к одиночеству просторы Парка Морра, я услышал звон лопаты, пытающейся преодолеть сопротивление промерзшей земли. Брат Якоб все еще рыл могилу. Он стоял в яме, и от вида стоящего в могиле человека по моей спине пробежала необъяснимая дрожь. Я подошел к нему, Якоб, бледный от холода, посмотрел на меня.

— Не думаю, что ты пришел помочь, — горько сказал он.

— Нет, брат, у меня другие дела.

Он отложил лопату и потер руки, чтобы разогнать кровь.

— Ты говорил, брат, что тебя здесь не любят? — спросил он.

— В общем-то, верно.

— Тогда почему ты все еще здесь? Я посмотрел на Якоба.

— Почему? Веришь, «быть ненавидимым» не значит «ненавидеть», брат. Я посвятил свою жизнь Морру. Я работаю в его Храме, и я смиряюсь с ничтожеством и завистью тех, кто лишен этого призвания, хоть и облечен властью. — Я переминался с ноги на ногу, ступни начали неметь. Мои слова были пустым звуком, даже для меня. — Но это не то, о чем ты меня спрашивал. Ты хочешь знать, почему ты должен оставаться здесь.

Он уставился на меня так, словно я выложил ему его самую сокровенную тайну, помолчал немного и сказал:

— Терпеть не могу это место.

— Знаю.

— Я хочу сбежать.

— Что ты хочешь сделать?

— Я хочу быть рыцарем, сражаться за Империю, жить и умереть героем. Вот только без помощи отца мне никогда не видать чина.

Ах, вот оно что. Отец, дворянин средней руки, отправил троих отпрысков на воинскую службу, а четвертого сделал священником, чтобы молился за братьев.

— Тогда убеги и вступи в отряд наемников, — предложил я.

Он посмотрел на меня с надменностью во взоре.

— В этом нет никакой чести. Да к тому же они почти все тилеанцы. — Он сплюнул на холодную землю.

— Но ведь это лучше, чем быть жрецом, а? Жизнь такова, какой ее делаешь ты. Не начнешь прокладывать свой путь, тебя увлекут на чужой. Ты должен выбрать, брат, должен.

Он не ответил. Когда я уходил, медленный звон лопаты возобновился. Он звучал как погребальный колокол.

Наполовину отстроенный храм был переполнен плакальщиками. Обычно спокойный зал теперь наполнился шумной толчеей. Сундуки отца Ральфа наверняка изрядно пополнятся к концу сегодняшней церемонии, а уж как он, наверное, упивается тем вниманием, которое ему уделяют. Толпа, в которой каждый отдельно взятый человек уважал и боялся жреца Морра, не замечала меня, так что мне пришлось продираться сквозь нее всеми допустимыми в Храме способами. Мне нужно было попасть к дальней стене, где находился вход в личные кельи жрецов и в мой подвальный кабинет.

Я не добрался туда. Причитающая женщина рванула меня за рясу и начала вымаливать благословение, потом мужчина в богатой одежде спросил меня, как изменятся предсказания о весенних дождях в связи со смертью графини, и толпа поглотила меня. Я говорил слова утешения, коротко молился за людей, до которых мне не было никакого дела, за людей, которых я ненавидел. А потом рядом со мной оказался отец Ральф.

— Душа нашего отошедшего брата отправилась к Морру? — спросил он, используя храмовый код, подразумевая, сбросил ли я уже труп со Скалы Вздохов. Я покачал головой.

— К сожалению, его уход был быстрым, но неожиданным. — Так я сказал отцу Ральфу, что мы столкнулись с убийством. Он выглядел раздраженным.

— Действительно, достойно сожаления. Я должен узнать об этом больше. Через пять минут будь в Факториуме.

Он отвернулся, чтобы вникнуть в суть горестей какой-то хорошо одетой женщины. Я ушел; мне все равно надо было в Факториум. Стража принесет тело Рейнольда туда.

В Факториуме было холодно, как обычно, пахло смертью. Я сидел на одной из мраморных плит, размышлял, ждал тело, пытался сложить вместе обрывки имеющихся у меня сведений. Рейнольд не смог найти работу, однако вечером пришел с деньгами; с деньгами и с новостью о Грубхеймере. Он поздно вернулся, напился, взял отдельную комнату, где и был убит. Убит серьезным парнем, знающим многие тонкости своего дела, убит так, словно ожидал этого, более того, словно заранее отказывался от сопротивления. Выходило так, что он как бы чувствовал, что должен умереть. Редкая мысль в Мидденхеймских головах: местные жители так же крепко цепляются за жизнь, как их город держится за вершину горы.

И еще: чем больше я думал о том, как выглядел Рейнольд, тем тверже становилась моя уверенность в том, что он был готов к смерти. Никаких следов борьбы ни на нем, ни в комнате. Люди теряют волю к жизни по многим причинам, но отчаяние не относится к ним. Оно может побудить отнять чью-то жизнь, но не позволит вам лежать и ждать, когда жизнь отнимут у вас. А может, зелья? Что, если его опоили? Нет, не похоже. Проще было отравить Рейнольда. Здесь было что-то еще. Я видел это раньше: весь вид Рейнольда оставлял чувство завершенности, окончательности, прохождения. Это был вид человека, который желает покинуть этот мир на высокой ноте. Люди будут смотреть на него на похоронах и спрашивать соседей-плакальщиков: «А что он сделал?», а плакальщики сквозь слезы будут отвечать: «Он сделал то да се, и многое иное!»