На Другой Стороне

Он постоянно и с пристрастием вопрошал мир: «Меняешься ли ты? Что нового с тобой случилось за последний год?» Он подмечал и с пристрастием разглядывал каждую перемену, которая происходила с его родным городком, изучал новости в мире, наблюдал за знакомыми людьми, как биолог наблюдает за бактериями в пробирке. У мамы, к примеру, появилась первая прядь седых волос. Лицо её немного одряхлело, осунулось, на шее залегли чуть заметные складки.

— Ты, наверное, станешь когда-нибудь политиком, — говорила она, видя, как трясутся от некого сдерживаемого чувства руки Дениса при виде чего-то, что он не может себе подчинить или хотя бы понять. — Ты слишком спешишь. Вырасти, дай всему своё время.

«У меня нет этого времени, — мог бы ответить Денис. — Мне нужно выяснить, реально ли это всё, до того, как я стану по-настоящему взрослым, добропорядочным членом общества, возводящим крепость своей жизни. И если к тому времени земля вдруг уйдёт из-под ног, я себе не прощу.

Он больше не пытался разговаривать с Максимом. Иногда в голову приходило, что брат, возможно, наблюдает за ним, но в такие моменты губы Дениса сжимались в тонкую линию — он нарочито делал вид, что Макса никогда не существовало. Что этот пристальный взгляд, который он прямо сейчас на себе ощущает, на самом деле принадлежит старухе из дома номер шесть по Тополиной улице, любительнице цветов и сестре любительницы детей, которые, как известно, тоже в некотором роде цветы.

И всё же однажды не удержался. Как-то вечером подошёл к отцу и спросил напрямик:

— Слушай, а расскажи мне про Макса.

С самого ненужного на свете путешествия прошло три года. Денису было двенадцать. За плечами — первый привод в милицию за участие в массовой драке, многочисленные ссадины и синяки, полученные в ней, всё ещё очень живо напоминали о себе.

Папа поднял глаза от газеты. Он сильно сдал за последние годы и походил на помятый детскими ладошками пластилин. Очки в старомодной роговой оправе торчали на носу, как уродливый насест для птиц на крыше старого коттеджа. Всё чаще сидел в кресле, чем на жёстком стуле, и даже есть предпочитал не за столом, а в этом кресле. Семейные обеды канули в небытие, впрочем, Денис и не жалел. Последнее, что его теперь волновало, были семейные обеды.

— Как ты сказал?

Денис зажмурился и бросился с места в каньон.

— Расскажи про Макса. Про вашего первого с мамой сына, которого она задавила, когда сдавала назад из гаража.

— Мама не водит машину, — ответил папа. Газетные листы под его пальцами ломались, как тонкий лёд.

— Водила.

— И у нас не было детей кроме тебя, — лицо отца дёрнулось, будто то было не лицо, а пыльный мешок, в котором билась пойманная зверушка. — Иногда мне хочется, чтобы и тебя у нас не было. Ты заставляешь маму реветь в три ручья. Она неделями потом ходит сама не своя.

— Я тебе его опишу, — со злорадством сказал Денис. — Вот такого росточка, светлые волосы, нижняя губа чуть выдаётся вперёд. Носит очки, не такие как у тебя, а более округлые, в тонкой оправе. Иногда кажется что её нет совсем, а есть только глаза, из-за линз они выглядят большими. Просто огромными. Сколько ему было? Кажется, шесть. Где вы его похоронили? Как давно ездили на могилу?

— Мы… — не своим голосом сказал мужчина. — Я…

Кажется, он решил, что сын окончательно сошёл с ума.

Денис едва увернулся от тянущихся к нему рук. Заскрипело кресло, с подлокотника свалилась кружка с остатками чая, которые, словно ртуть, вальяжно растеклись по полу. Газету папа прижимал к боку локтем, как будто не оставлял надежды вернуться в безопасный (для него), захватывающий мир военной операции Израиля в Палестине. Двигался он неловко, жадно хватая ртом воздух, как будто кадавр, сшитый из лоскутов тел всех нерадивых отцов на свете. Денис выскочил из комнаты, какой-то частью сознания злорадствуя непонятно чему, а какой-то — радуясь, что матери нет дома и что этот ужас благополучно минует её ушей.

— Кажется, нам с тобой настало время серьёзно поговорить, — взревел он. — Вернись!

И сразу, противореча себе:

— Я не желаю ничего больше слышать об этой твоей навязчивой идее!

После этого Денис два дня не появлялся дома, ночуя где придётся, катаясь в пригородных электричках (была мягкая ранняя осень) по окрестным деревням и питаясь яблоками из чужих садов. У него была кое-какая наличность, и мальчик, не задумываясь, тратил её на супы в дешёвых общепитах, а мелочь щедро дарил глупым уткам, как будто твёрдо решил одарить блестящей монеткой каждый пруд в радиусе двадцать километров от города.

Больше всего на свете Денису хотел взять брата за шкирку, как щенка, и ткнуть носом в то, что происходит вокруг. Он лично изменил течение судьбы нескольких мальчишек, поколотив их, и потрепал изрядно нервов учителям. Его дважды переводили из класса в класс. В него даже влюбилась одна девчонка (хотя подруги её его побаивались). Денис, конечно, не стал отвечать ей взаимностью: по прежнему не представляя, как общаться с девочками, а тем паче с влюблёнными девочками, он просто принял к сведению, что и такое бывает. Из соседского дома съехали соседи, и теперь кирпичный коробок с пожухлыми цветами на газоне (мама иногда бегала их поливать — лето нынче стояло жарким — а также кормить приблудившегося щенка) глядит на дорогу пустыми окнами словно усталая, одинокая женщина, которая не удосужилась даже привести себя в порядок после сна. Разве это не значит, что по планете гордыми семимильными шагами шествует жизнь? Нельзя сказать, что двенадцатилетнему мальчику легко понять такие вещи, но Денис ощущал её биение каким-то новым, ранее недоступным чувством.

И, тем не менее, что-то было не так. Что-то не давало Денису спокойно спать по ночам. Укоризненный взгляд мамы казался ему не то нарисованным на бумаге, не то мимолётом увиденным в кино, и не производил в сердце никаких передвижений. Будто пришёл в гости и понял, что когда-то ты здесь жил. И с удовольствием бы остался, но время к вечеру и уже пора уходить…

Прошло ещё три года. Денис почти свыкся с этим ощущением. Решил уже бросить искать… когда кое-что нашло его само. Намекнуло: «Я уже здесь. Не смей меня игнорировать».

В дом по соседству въехали новые жильцы. На родной Денису улице многое поменялось: больше не было той кристальной ясности, когда воскресным утром каждая лужа сияет, как бриллиант, когда тётушки выползают из своих домов и, судача между собой, тянутся на рынок за свежими овощами и гуськом проползают в щербатый рот продавца-грузина. Ты бежишь, смеёшься просто так, от нечего делать, улыбаешься в ответ на запутавшуюся в трамвайных проводах улыбку неба, здороваешься со всеми подряд, а тебе за это дают конфеты. Мир тогда звенел велосипедными звонками, будто бокал детского шампанского, хозяева лавок, кулинарий и кафе без страха выносили свои самые любимые цветы в горшках и ставили у порога своих заведений, искренне веруя, что на них, как пчёлы на мёд, слетятся клиенты и покупатели.

Теперь же всё вокруг было наполнено туманом выхлопных газов. Трамвайные рельсы демонтировали, забыв после этого заложить дыры в асфальте: в дождливую погоду там купались воробьи, отнюдь не становившиеся от водных процедур опрятнее. Со зловещим звоном катались бутылки, падали с бордюров, будто авиационные бомбы. Рынок пропах тухлятиной и кишел какими-то подозрительными личностями. Казалось, там, как в детективной истории из сериалов прошлого века, пытались найти убийцу.

Как сюда могли переехать новые люди, Денис не представлял. Он сам бы с удовольствием оторвался от ветки и улетел, куда глядят глаза… откровенно говоря, он поклялся себе так и поступить, как только закончит школу, как только по паспорту стукнет восемнадцать, и на досуге пересматривал любимые фильмы о бродягах (в особенности об Александре Супербродяге). Много и жадно читал. Полюбил Довлатова; по вечерам сидел, захлопнув на коленях книгу и глядя в потолок, пытался представить себе то время и те нравы, в которых жил писатель.