Трясина. Год Тысячный ч.1-2 (СИ)

- Если хочешь, считай это безумием, и живи себе, как жил всегда, - послышалось в ответ. - Но если желаешь вернуть свою грёзу, то ищи в Северной Топи. Там она, там.

Странный монах поднялся со скамьи, надвинул остроконечный капюшон на своё бескровное лицо.

- Постой... Да кто же ты?! - воскликнул Нартос.

- Вам нужно перестать лицемерить, - сказал незнакомец, отступая к выходу. - Просто перестать лицемерить. И тогда Номад уйдёт...

Нартос стоял, вперив взгляд в простиравшуюся перед ним водную гладь. Вода была черна, как его мысли. Он поднёс руку к груди, сжал в ладони медальон со знаком Всевидящего Вышнего. Нартос получил его из рук своего наставника, еще будучи юношей-семинаристом. С тех пор он не расставался с этим священным символом, нося его на тонком кожаном шнурке, под одеждами, у самого сердца, как требовал того Закон Праведников. Помедлив мгновение, Нартос с силой рванул шнурок. Тонкая полоска кожи лопнула с тихим звуком разорвавшейся струны. Медальон упал ему под ноги. Некоторое время Нартос стоял, задыхаясь, пытаясь унять нервную дрожь. Страшное святотатство, которое он только что совершил, навсегда закрывало ему дорогу в Царствие Божье. "Моё отступничество свершилось намного раньше, - сказал себе Нартос. - Отринув священный символ, я лишь подвел последнюю, зримую черту". Он набросил на голову капюшон своего монашеского одеяния и повернулся лицом к чёрному ельнику. Осталось сделать последний шаг. Свою прошлую жизнь он отринул, его будущее терялось во мраке. Нартос закрыл глаза и шагнул в сторону Топи.

Интермедия вторая

'Вначале была Великая Топь, которая укрывала собою всю землю. Не было в мире ни воды, ни суши, но одна лишь зыбкая трясина, простиравшаяся от края до края.

Сменились эпохи, на небосводе обновились звёзды. От трясины отделилась вода - там, где некогда лежала бескрайняя Топь, теперь гуляли солёные волны, а трясина сделалась дном всепланетного Океана.

Зародыши жизней, дремавшие в Топи, начали пробуждаться. Лишённые разума, движимые одной лишь силой, имя которой - Любовь, стали они тянуться друг к другу, чтобы слиться воедино. Так в глубинах солёного Океана возник Первозверь, несущий в себе начало всех вещей на земле. Первозверь поднялся со дна и вышел на поверхность вод. У него было тело змеи, голова и шея дикого гуся, один рыбий хвост и три медвежьи лапы, он шествовал по воде, как по суше, и нёс на своей спине каменные города.

И с неба на Первозверя снизошёл разящий Огонь, разъяв его тело на части, и то было в Год Всесожжения. Из плоти и костей Первозверя возник Континент и прилегающие Острова, а из его крови родились новые племена и народы.

А после с севера, из-за края земли, явилась Белая Волхва.

В то время не было в мире ни дня, ни ночи, лишь бесконечные серые сумерки. Белая Волхва отделила свет от тьмы, и с тех пор дни и ночи сменяют друг друга. А земля была, словно выжженная пустыня, и не было на ней ничего живого. Белая Волхва собрала плодородный ил со дна океана и разбросала его по земле, и тогда над Континентом поднялись и зашумели леса, но не было там ни птиц, ни зверей.

А после Белая Волхва взяла себе в мужья мужчину из сынов человеческих и сделалась беременной двумя близнецами. Когда пришло ей время разрешиться от бремени, она отправилась на край земли, где Океан низвергается в бездну. Там, у самой бездны, поднимается из волн высокий утёс, а на вершине утёса растёт древо, которому уже тысяча лет - корни его уходят в мир мёртвых, а в кроне шумит звёздный ветер.

На утёсе у края бездны появились на свет Близнецы, Балтос - Светлый и Еуфимос - Радостный. Росли они не по дням, а по часам, и мать с отцом воспитали их в любви и ласке. Когда же сыновья выросли и возмужали, мать-волхва отвела их на пустынный Континент, покрытый первобытными лесами, и сказала: 'Вот мир перед вами, он прекрасен, но ещё незавершён. Сделайте его таким, как вам по нраву, и будьте его хранителями'.

И Еуфимос стал повелевать Солнцем, а Балтос - Луной, и Балтос сотворил низины, болота и глубокие озёра, а Еуфимос - высокие холмы, пологие равнины и быстрые реки, а после Еуфимос создал барса и сокола, а Балтос - ужа и медведя, и были они подобны тем, что жили на земле до Всесожжения.

Долго бродили Близнецы по Континенту, создавая птиц и зверей, и невидимых духов, и тварей земных, водяных и подземных, и каждому своему творению давали они имена. День ото дня мир становился всё краше, но не хватало в нём музыки и песен.

И тогда Еуфимос-Радостный отыскал самый высокий холм, открытый ветрам и солнцу, на вершине которого шумел клён с раскидистой кроной и стволом прямым, как стрела. Из того клёна изготовил он звонкую лютню, и песня её стала песнею Радости.

А Балтос-Светлый отправился в еловую чащу, и вошёл в самое её сердце, где ветви сплетались так плотно, что не проникал сюда солнечный свет. Здесь росла бледная лоза с искривлённым стволом и ветвями, лишёнными листвы. Из лозы сделал Балтос трёхструнную скрипку, и песня её стала песней Печали.

Сменились эпохи, на небосводе обновились звёзды. Из-за края земли пришли Люди Севера, способные грезить, и дали они Близнецам новые имена, отныне став звать их богами...'

'Сборник легенд и преданий Сев. Провинции (бывш. Королевство Семгален), составленный Дамьяном Росицей, профессором кафедры культур младших народов Университета Словесности в Вильске, Ромейская Империя, год 998 от Всесожжения'

Лита - Патрульные

Когда все было закончено, мы вышли из-за небольшой возвышенности, которая служила нам укрытием, и спустились к просёлочной дороге. Легкая двухместная машина-"псилла" с открытым верхом стояла у обочины, поднятая на домкрат. Рядом валялось отброшенное в сторону колесо. Мы наткнулись на патрульных, когда пробирались через заросли ползучего сосняка вдоль линии дюн. Патрульная машина, приближаясь, всегда выдаёт себя лязгом и гулом двигателя, но в этот раз мы их не услышали. Очевидно, случилась какая-то поломка, патрульные заглушили двигатель и занялись наладкой. Даже если они переговаривались между собой, шум моря и стрёкот Тёрна скрадывали их голоса.

Выйдя на пригорок, мы столкнулись с ними лицом к лицу. Несколько мгновений мы просто стояли, глядя друг на друга. Потом краем глаза я увидела, как Памва 'Хлусик' бросился на землю, одновременно выхватывая из-за пояса винтовку со спиленным стволом. Я осталась стоять. Винтовка была у меня в руках, и за последние месяцы я научилась с нею обращаться. Следующие несколько минут слышны были лишь беспорядочная пальба и лязг затворов. Потом наступила тишина - только шумело скрытое дюнами море, а на высоком песчаном гребне над нашими головами потрескивал Тёрн.

Один из патрульных был мёртв. Он лежал лицом вниз поперёк дороги, всё ещё сжимая в руке винтовку. Второй с хрипами корчился у обочины, вцепившись пальцами в ворот своей униформы землистого цвета. Такую же униформу носил мой брат, когда служил во внутренних войсках. Голова патрульного была запрокинута, из его носа и горла текла кровь. Он часто и тяжело дышал. С каждым вздохом вокруг его рта вскипала розоватая пена, в развороченной грудной клетке что-то сипело и хлюпало.

Не обращая внимания на раненого, Памва подошел к убитому солдату. Для верности пнул его разок-другой. Убедившись, что он мёртв, Памва наклонился и осторожно потянул за ствол винтовки. Пальцы патрульного свело предсмертной судорогой, и рука мертвеца сжимала оружие, как клещами. После нескольких неудачных попыток Памва поднялся на ноги и принялся колотить пяткой по мёртвым пальцам, стараясь при этом не задеть курок. Я молча смотрела на него. Памва маленький и тощий, с копной рыжеватых волос, спадающих на глубоко посаженные бледно-зелёные глаза. Ему лет шестнадцать, или того меньше, но уже понятно, что красавца-мужчины из него не выйдет - лоб и щёки усыпаны веснушками, крупными, как дроблёная греча, рот лягушачий, а нос короткий и вздёрнутый. Кроме того, он почти беспрестанно улыбается, обнажая мелкие неровные зубы, и улыбка отнюдь не добавляет ему привлекательности. Манеры у него тоже не ахти. Но вообще он милый. Довольно милый. А к его странностям я уже привыкла.