Трясина. Год Тысячный ч.1-2 (СИ)

Его старания были замечены Архипастырем и оценены по достоинству. Нартосу был дарован сан епископа, и вскоре после этого он был призван в Царьгород, в саму Цитадель. Он вправе был отказаться. Он мог остаться здесь, в этой варварской стране, неся свет истины семгальцам-язычникам. Мог бы. Но он не устоял перед соблазном. Возможно, именно тогда и началось его падение как человека божьего - да и просто как человека. Дела его пошли в гору. Его, конечно, обескураживали нравы, царящие в Цитадели и императорском дворце - но лишь поначалу. В дальнейшем он принял правила игры. Политика. Грязь. Что поделать. Всё во благо Державы. По большому счёту, он всего лишь смиренный пастырь. Духовник Августы. А также исповедник Алаиса, тогда ещё кесаревича, наследника престола. Алаис всегда был своенравным юношей. Немного наивным. Но искренним. Чересчур искренним. Хотя мог ли он предположить, что тайна исповеди соблюдается далеко не всегда? И что Августа каждый раз выслушивает подробные отчёты своего духовника? Я его мать, я обязана быть в курсе. И к тому же, это вопросы государственной важности... Да, конечно. Похвально, когда духовная особа радеет о Державе. В Цитадели Нартос научился на многое закрывать глаза. В том числе на то, что Августа лжёт на исповеди. А если и не лжёт, то многое не договаривает. Во всяком случае, о её связи с Микой 'Ахмистринчиком' Нартос узнал от своего секретаря, не от неё. Цитадель полнилась слухами. Августа спуталась с этим варваром, побочным сыном Борислава. Вдвоём они травят Императора, подмешивая ему в пищу тхоос, ядовитый минерал, который добывают в южных пустынях. Тхоос по рельсовой дороге доставляют на железные мельницы, где из него изготовляют саммерит - душу и сердце цивилизации и основу могущества Империи, и мельницы эти тоже работают на саммерите. Замкнутый круг...

После смерти Алаиса его августейшая мать начала самодержавно править Империей. Таков был закон. Августа-вдова становится самодержавицей и правит до тех пор, пока не отыщет себе нового супруга. С последним, однако, Августа не спешила. Мика, этот кретин, наверное, не сразу понял, что его обвели вокруг пальца. Он-то рассчитывал жениться на Августе и сделаться Императором Ромеи. Теперь он довольствуется должностью Наместника, а Империя приросла северными провинциями. Неплохо для Империи, но печально для королевства Семгален. Оно попросту исчезло с карты мира.

Августа не была убийцей собственного сына, как не был братоубийцей Мика Богумил. Она не желала Алаису смерти. Она хотела лишь отстранить его от престола. Согласно закону. Строго говоря, самодержцем мог сделаться и варвар, и простолюдин - если его кандидатуру одобрит Синклит. Исключение делалось лишь для калек, слепцов и слабоумных - а также уроженцев полиса Бал-Сахир. Считалось, что граждане Бал-Сахира путаются с гулями и людьми являются лишь наполовину... Перед экзекуцией Алаис отказался от исповеди: 'Мне не в чем каяться!' Тогда позволь мне помолиться за тебя, Кесарь, смиренно предложил Нартос. 'Как хочешь, - бросил тот. - Господь не слышит нас больше. Мы сами отвернулись от него. Взгляни на нас, Нартос, кто мы теперь, что сделалось со всеми нами?'

После его отвели в келью, а Нартос остался ждать в полутёмном коридоре. Вокруг него толпились солдаты, горели тусклые масляные лампы. У лестницы под сводчатым потолком Августа, закутанная в дорожный плащ, перешёптывалась с человеком, затянутым в чёрную униформу с серебряными нашивками. Тайная Канцелярия. За дверью кельи царила тишина, лишь однажды оттуда донеслось какое-то шипение, но ни криков, ни стонов Нартос не расслышал. Через некоторое время из кельи вышел палач в чёрно-багровых одеяниях. К нему поспешила монашенка-кроткая сестра с серебряным подносом в руках, на котором стояла большая чаша с вином. Затем в дверях кельи показалось двое солдат. Они тащили на носилках чьё-то безжизненное тело. Нартос узнал в нём Алаиса. Он неподвижно лежал на носилках, лицо его было прикрыто белым полотном, на котором проступали багровые пятна. Алаис был ослеплён, но всё еще жив. Он прожил ещё три дня, затем Августа распорядилась передать ему атр'опос - смертельный яд, который убивает мгновенно. По настоятельной просьбе самого Алаиса. Возможно, он сумел бы принять свою судьбу, смириться - если бы не умерла Феофано, и если бы живо было их дитя. Возможно. Нартос всё же предпринял попытку его отговорить. Призвал его к смирению. Предложил искать утешения в вере. Заодно в красках расписал все те ужасы, что ожидают в загробном мире самоубийц. Алаис лишь рассмеялся ему в лицо. И вот тогда, стоя перед этим человеком -истерзанным, сломленным, потерявшим буквально все - Нартос вдруг почувствовал себя последним лицемером. И мерзавцем. Есть ли оправдание тому, что мы творим? Этот вопрос он тогда задал самому себе. Впервые в жизни. Ответа не было. Августа не убивала своего сына. Это Нартос. Это он вложил в его ладонь фиал с атропосом. Милосердный поступок. Убийца. Убийца и лицемер.

Вскоре после смерти Алаиса он добровольно снял с себя епископский сан, и сделавшись простым монахом - последним из последних - на долгие годы заперся в келье монастыря. То было обдуманное и взвешенное решение. Царьгород сделался ему мерзок. Научать язычников любви и всепрощению теперь было бы лицемерием. Да и вера его пошатнулась. Что, если Алаис был прав, и Господь не слышит нас больше? Но мы первые отринули Его... Он всё ещё пытался молиться - в какой-то полубезумной надежде, что если не слышит его Господь, то, возможно, услышит кто-то другой. Молился он всегда в одиночестве, в тесной часовенке, что размещалась в западной башне монастыря. И однажды его услышали.

Нартос не знал, откуда взялся тот молодой монах - высокий, статный, закутанный в чёрную хламиду с остроконечным капюшоном, надвинутым низко на лицо. Он появился одним промозглым осенним вечером, когда за стенами монастыря лил холодный дождь, да в свинцовых сумерках стонали деревья, терзаемые порывами резкого, злого ветра. Бесшумно ступая, незнакомец вошёл в часовню, где молился Нартос, и опустился на скамью рядом с ним.

- Не желаете ли исповедать меня, святой отец? - вполголоса спросил молодой монах. - Согрешил я тут маленько.

- И в чём же твой грех? - безучастно спросил Нартос.

- Любопытство, святой отец. Люблю заглядывать в чужие сны.

Вздрогнув, Нартос поднял голову и пристально посмотрел ему в лицо, наполовину скрытое капюшоном - вовсе не безобразное, хоть и белое, как извёстка и с бельмом на правом глазу.

Молодой монах засмеялся.

- Да нормальный я, нормальный, - сказал он. - И я не лгу тебе. Разве можно лгать на исповеди, а, святой отец?

- И много ты там высмотрел, брат? В чужих снах? - спросил Нартос.

Тот махнул рукой.

- Ничего особенного. Обычные сны, разноцветные и пустые. Но когда я хочу заглянуть в ваши грёзы - не сны, но грёзы, - то вижу лишь серый мрак. Пустоту.

Молодой монах протянул руку к медному столику, на котором горели восковые свечи.

- А ведь некогда и ромейцы умели грезить, - сказал он, аккуратно снимая нагар со свечей. - Номад отнял у вас этот дар. И теперь он в каждом из вас. Глядит из глубины ваших зрачков. Где была грёза, там теперь одержимость. Чёрный морок. Номад.

- Ты не монах, - проговорил Нартос.

- Если и монах, то совсем неважнецкий, - сказал тот, посмеиваясь. - Никак не могу отказаться от земных наслаждений.

- Не понимаю тебя, брат. О ком ты говоришь? - спросил Нартос. - Кто забрал нашу грёзу?

- Номад, - повторил тот. - Странник. Тот, кто странствует из эпохи в эпоху, из народа в народ, и с ним стая демонов. Он был тут ещё до Года Всесожжения, он остался, когда старый мир сгинул в огне и пламени, и новый континент поднялся над хлябями... И я там был, - добавил он, ухмыльнувшись.

- Безумие, - проговорил Нартос.