Повернуть судьбу вспять

Медичка с изумленным лицом бросилась к ним, с восклицанием:

— Миша, мы тебя потеряли! Что ты тут сидишь один?!

Она как будто не заметила Любку, делая вид, что ее нет. Даже не взглянула. И сразу схватила Мишку за руку и потащила на себя. Наверное, Любка в этот момент ей позавидовала, она дотронуться до Мишки не могла, а хотелось. Взять его за руку, заглянуть в глаза, сказать что-то такое, чтобы он понял, как он ей дорог, и что два года это немного, две зимы и два лета, и попросить, чтобы он ей обязательно написал, потому что сама она никогда не решиться…

Она его понимала. Шла война, в далекой и чужой стране умирали самые красивые и сильные ребята. В их село, в один год, в одно лето, как раз, когда Любка перешла в седьмой класс, начали привозить цинковые гробы, не позволяя открыть. Их было уже шестнадцать. Гробы привозил офицер в зеленой праздничной форме и несколько солдат.

Пожилые люди говорили, что такого не было даже в войну.

Сначала на похороны собирались всем селом, а потом только близкие, как будто их старались похоронить тайно, в тот же день. Иногда о похоронах узнавали через день или два. Многие перед этим весной и осенью вернулись раненные, искалеченные, невменяемые, много пили и бросались на всех, кто пытался им помешать или остановить, будто обвиняя односельчан.

Село сразу притихло и состарилось, как вдова. Об убитых старались не вспоминать. В армию теперь никто не хотел, ее боялись, ее уже не гордились. Никто не понимал, зачем нужна эта война, если на нас не нападали, и зачем отстаивать интересы партии, которую не поддерживал народ, убивая наших ребят.

Наверное, люди в Афганистане не хотели жить, когда хлеб приходилось покупать по талонам, когда в магазине полки были пустыми, когда все было дефицитом — и обувь, и одежда, и продукты. А про мебель и бытовую технику никто даже не заговаривал.

Как-то враз, сразу, как начали привозить цинковые гробы, вдруг началась миграция. Никто из тех, кто закончил школу, не вернулся в село. Теперь все старались или поступить в институт, или пристроиться в городе — и село вдруг поняло, еще неосознанно, что есть город, а есть они, полностью зависимые и ненужные, которых можно вот так, пустить на мясо. Об этом начали говорить вслух, понимая, что злая воля им раскроила череп. Те шестнадцать невернувшихся ребят должны были по весне приступить к работе в колхозе и на ферме. На тех, кто вернулся с ранениями, надежды не было никакой — они или вообще не выходили на работу, или бросали технику и пили. Или уезжали. Работа на тракторе или на машине в селе вдруг стала позорным клеймом. Таких ребят забирали в танковые войска, а после в Афганистан отправляли в первую очередь. Этой осенью лишь пятеро после восьмого класса поступили в училище на водителей, и ни один на тракториста.

Мать сильно переживала за Сережу, который служил на Монгольской границе, и за Лешу, которого в армию должны были забрать после восьмого класса. Сестра одноклассника Витьки, которая тоже служила в армии медсестрой — в Кабуле, им там много платили, положение у них было тяжелое, и когда ей предложили, согласилась — вернулась, поседев, и долго не выходила из дома. Инга и Любка заходили к ней, чтобы порасспросить об этой стране, в которой даже зимой стояла жара под сорок градусов, и всюду была пустыня, и видели, как она плакала, вспоминая раненых.

Ей снова стало больно, как в тот Новый год…

Мишка встал, выдернул руку из рук медички, ничего ей не ответив. На Любку он больше не смотрел. Теперь во двор вышли еще люди, лица у всех были веселые. Любка поторопилась уйти, на проводы ее никто не приглашал. Она вышла за калитку, поднялась в библиотеку, которая находилась рядом с Мишкиным домом, взяла первую попавшуюся книгу, села за дальний стол, открыла ее, уставившись в пространство и почувствовала, как слезы бегут и бегут по лицу и капают на страницы, размывая буквы. Течь слезам Любка не мешала, наоборот, думала обо всем, что могло помочь выйти им наружу, прислушиваясь к тому, как щемит сердце и непонятная, ускользающая от взгляда боль растекается где-то ниже сердца.

В библиотеке она просидела до самого закрытия. Не сдвинувшись даже тогда, когда мимо окон проехал украшенный лентами автобус, собирая призывников. Сдавило грудь, ей вдруг захотелось закричать и завыть в голос. И она завыла, заметив, что библиотекарша, увидев в окно автобус, быстрым шагом вышла в зал с рядами книг, плотно затворив за собою дверь — ее брат пропал без вести, о нем полгода никто ничего не знал, а в военкомате молчали, успокаивая, что, мол, еще напишет, и что там, в Афганистане, с почтой всегда перебои.

Полчаса им обеим хватило. Библиотекарша вышла с красными глазами.

— Люб, чай будешь? — спросила она, улыбнувшись.

— Буду, — ответила Любка.

— Сережа пишет? — она отвернулась к печке, на которой стояла плитка с чайником.

— Пишет, — ответила Любка, вытерев глаза. — Он на границе служит.

— Повезло… — библиотекарша всхлипнула. — А что тогда плачешь?

— Дома… проблемы, — скрыла Любка причину своих слез. Наверное, ее любой бы осудил. Мишке она была никто, и не имела права его оплакивать.

— Бери сахар, — пододвинула библиотекарша сахарницу. — Поверь, все проблемы ничто, по сравнению со смертью, когда уже ничего, ничего нельзя изменить. Ты меня напугала.

Она улыбнулась.

Больше они не разговаривали, думая о своем. Любка представляла, как Мишка едет сейчас со своими одноклассниками по знакомой дороге в райцентр, и как все они стараются не говорить об Афганистане, скрывая свой страх, и, наверное, вспоминают школу, успокаивая себя, представляют, какая она, армия, что их ждет, и думают, будет ли их кто-то ждать.

Потом, когда Вале и практикантке начали приходить письма, она записала адрес и послала Мишке одно письмо. Так, ни о чем, спросила, как дела, рассказала, что после Нового года, как раз перед рождеством, вернулся Сережа и снова работает в лесничестве, и сразу решил жениться на Ольге Ивановне, закройщице, и что теперь они живут с ними. Но Мишка не ответил. Понимая, что в армии всегда ждут писем, на этот раз Валя отвечала ему, и он писал ей иногда два раза в неделю. Медичке письма приходили много реже. Наверное, о том, что Валя продолжает встречаться с Данилой Васильевым, а медичка с инженером, который приехал в колхоз по распределению после института, они не сообщали — письма продолжали и продолжали приходить.

О том, что он пишет Вале в училище, Любка догадалась, когда пришло письмо на Новый год, Валя приехала позже письма дня на три. Именно тогда она и решилась написать, но отправила письмо не сразу, лишь в конце января.

А потом ждала каждый день ответ…

Три месяца, февраль, март, апрель — сбегая с последнего урока, чтобы успеть встретить машину с почтой. Выучила все улицы, знала всех жителей, штампуя и раскладывая письма, чтобы получить свое втайне ото всех.

А потом вдруг поняла, что никакого письма не будет…

Снег сошел, зазеленела трава, конец восьмого класса, на носу экзамены, после зимы все готовились к лету — и, словно бы проснувшись, снова разбивались на пары.

За те полтора года, пока Мишка был в армии, спросить о нем было не у кого. Его брат, пожалуй, теперь был единственный, кто не давал ей прохода, не упустив ни одного случая оскорбить и унизить перед всеми. Но на это мало кто реагировал, разве что усмехнутся, чтобы тут же забыть. И Любка успокоилась, пропуская насмешки мимо ушей. Когда Мишку забирали в армию, брат его стал еще злее, чем пока Мишка был дома. Правда, теперь в ее классе он почти не появлялся. В начале восьмого класса про Любку как будто вообще забыли, и интернатские, и местные. Разбившись на пары, о чем-то озабоченно шушукались по углам, повлюблявшись кто в кого. С интернатскими отношения были тяжелые, но Васька еще раз остался на второй год, а без него задирать ее боялись. Все же статус Любки был «местная». В классе стало тихо.

И не просто «тихо», а слишком «тихо».

Любка избрала иную тактику поведения, неожиданно обнаружив в себе задатки лидера, который сумел объединить вокруг себя небольшую группу единомышленников, в зачатке подавляя попытки интернатских подмять под себя класс. Передел территории прошел быстро, без особых осложнений.