Вечный мент или Светоч справедливости

Андрей усмехнулся, сдвинул трубку, вложил ее в замшевый на перевязи чехол.

– Признаться, ничего не хочу.

– Так уж и ничего. От хорошего оружия, наверное, не откажетесь?

– Полноте. Давайте оставим эту тему.

– Ну, хорошо, – отступил офицер, – не откажетесь ли выпить со мной пуншу в знак того, что у вас не осталось неприятного осадка от нашего разговора? У меня и походный чайник имеется, и ром…

– Почему бы и нет? – согласился Андрей.

Большой любитель комфорта Шмелев возил с собой собственную палатку колоссального по воинским меркам размера. Она напоминала дом. Стоящая на привале эта палатка привлекала всеобщее внимание. Откинув полог, Шмелев пригласил Андрея к себе. Внутри царила атмосфера уютная, почти домашняя.

– Хорошо устроились, – одобрил Андрей, сам он пользовался казенной палаткой, дырявой, с тонкими стенками и ночью сильно страдал от холода и сырости.

– Грешен. Люблю себя хорошо ощущать. Я сейчас, – Шмелев взял чайник и выбрался наружу.

Там он долго стоял, вдыхая холодный воздух. В лице его, тем временем, происходили странные метаморфозы. Оно то вытягивалось, то делалось злым, то жалостливым. В конце концов, окончательно приняло жестокое выражение. Свитский офицер наклонился, извлек из-под голенища нож, шагнул назад в палатку.

Андрей скакнул ему навстречу, перехватывая руку с клинком. Борьба заняла считанные секунды. Гость ловко пнул Шмелева в живот, завернул кисть назад и завладел оружием.

– Бес попутал, – прохрипел офицер, стоя в нелепой позе, его подбородок не доставал до колен всего ничего.

Андрей отпихнул поверженного противника, и тот растянулся на собственной кровати и забормотал, едва не плача:

– До такой степени вдруг захотелось эту вещицу. Сам не знаю, что на меня нашло… Только почувствовал, что никогда уже не буду счастлив, если она не станет моей.

– Прощайте, – глядя на Шмелева с презрением, сказал Андрей и покинул его комфортное жилище.

С утра французы пошли в наступление. Ночью они успели подтащить пушки на позицию, и теперь кучно вели огонь. Ядра ложились точно на лагерь. Одно из них еще до восхода солнца пробило лиловый шелк шмелевской палатки.

Он бродил затем безутешный среди сражающихся, ощупывал развороченную грудь, и причитал, долго полагая себя живым. А вокруг грохотали взрывы, свистела шрапнель, метались, обезумев от обилия крови и смерти, бесы и ангелы. Умерев, Шмелев обрел возможность наблюдать потусторонних существ, но счел их вызванной шоком галлюцинацией.

В Москве Андрей оказался только в сентябре, вошел в город в грубой мужицкой одежде – тулупе и сапогах, вместе с французскими войсками, в качестве одного из военнопленных. Основные части армии Кутузова успели в срочном порядке покинуть город. Ушло и большинство мирных жителей. Москва обезлюдела. По пустынным улицам ветер носил сухую осеннюю листву, обрывки газет. Андрей подхватил лист «Московских ведомостей», прочел объявление о новой театральной премьере, скривился, как от зубной боли – мирная жизнь казалась сном.

– Прибавить шагу, – прикрикнул на пленных французский офицер.

В октябре французы покинули Москву. Город к тому времени напоминал гигантское пепелище. В окрестностях время от времени еще можно было встретить солдат армии Бонапарта. И даже офицеров. Один из них задержался в столице по неизвестной причине, был схвачен и препровожден в штаб армии.

– Вы были бесчестны по отношению к нам… – начал с порога возмущаться французишка, оказавшись перед лицом начальника штаба, генерала Карамышева. Француза привели к нему на предмет наличия у пленного важных сведений о перемещении арьергарда наполеоновской армии.

– Чем же мы были бесчестны? – насмешливо поинтересовался генерал.

– Так нельзя вести войну. Вы воюете по-варварски. Согласились на перемирие, оставили нам Москву без боя, и мы вошли под ее величественные стены, уверенные, что это победа, конец большого долгого боя. Что мы будем праздновать вместе нашу победу. А вы предали нас. За перемирие устроили нам жестокий прием, вы же сожгли город, ваши партизаны повсюду в его окрестностях и даже в нем самом по ночам убивали наших солдат.

– А ваши солдаты не грабили и не убивали? – поинтересовался генерал.

– Это война… – начал офицер, но Карамышев его перебил:

– Андрей, голубчик, – обратился он к присутствующему в помещении молчаливому военному в новенькой артиллерийской форме, – скажи, когда ты скрывался в Москве под видом простого крестьянина, поджигал ли ты дома?

– Да, – с достоинством ответил тот, – неоднократно. Я лично поджег дом графа Ростопчина, по его личной просьбе.

– Вот видите, – с жаром вскричал француз, – то, о чем я говорил. Ваш граф Растопчин – настоящий преступник. Подстрекатель к поджогам.

– За то, что ты делал, родина тебя не забудет, Андрей, – проговорил генерал. – Что касается вас, господин варвар, запомните навсегда – русских нельзя победить, по той простой причине, что этот народ никогда не склонит головы перед захватчиками. Мы – русские, не дикие скифы. Рано или поздно вы поймете, что здесь, в России, подлинный оплот цивилизации и просвещения… Вы французы – жалкая нация, вы предали и прокляли своего собственного короля. Страну, которая свергает помазанника Божьего, не ждет ничего хорошего. Вас не ждет ничего хорошего.

– Да как вы смеете?.. – захлебнулся негодованием офицер и выкрикнул: – Да здравствует бонапартистская Франция.

– Андрей, уведите этого господинчика, – поморщился Карамышев. – Вы предстанете перед военным судом, – сухо сказал он, – трибунал, увы, не столь суров, как бы мне того хотелось. Скорее всего, вас не вздернут на виселице, и даже не выпорют, как следует, а просто вышлют на родину. Прощайте.

Француз открывал рот, как выброшенная на берег рыба, не в силах что-либо сказать от возмущения. Его под руки почти насильно выволокли из штаба.

– Я… я потомственный дворянин. Я требую уважения, – зашелся тот в крике.

– Этого на погрузку бревен для яузского моста, – отдал распоряжение Андрей, – будем восстанавливать город силами бонапартистской Франции.

– В девятнадцатом веке, сразу после военной кампании и разгрома наполеоновских войск, Светоч уехал из Петербурга и по воле святых снова перебрался в Москву, поближе к оплоту православия. К тому времени здесь начала формироваться регулярная жандармерия. К ней он и примкнул. В качестве нерядового сотрудника, по протекции свыше. Как герой войны, он мог рассчитывать на определенные привилегии. Вот он, в жандармской униформе.

Я увидел стоящего посреди обширного кабинета Андрея Счастливцева в черном, бросалась в глаза круглая фуражка с кокардой. Сидящий за столом человек сердился, и что-то гневно выкрикивал в лицо Светоча. Тот молчал.

– Интересно узнать, о чем они говорят? – Кухериал подмигнул. – Небольшая провинность. Три трупа во время дежурства. Очередное покушение на нашего с тобой героя. Что характерно, парень чувствует вину. Вот ведь святоша. Его убить пытались. А он глаз не поднимает. Пора бы уже привыкнуть. Между прочим, он неплохо зажил в девятнадцатом веке. Породнился даже с Величанскими. Весьма состоятельное московское семейство. Имели усадьбу возле Патриарших прудов. Даже унаследовал небольшое состояние…

– Расскажи поподробнее, – попросил я.

Княгиня Анна Аркадьевна Величанская смерила молодого человека неприязненным взглядом. В высших кругах он имел репутацию человека странного и даже темного – никто ничего не знал о его прошлом, никто не имел представления о его планах на будущее. В Москву этот господин с кротким взором и тонкими чертами лица приехал сравнительно недавно. А чуть раньше, вроде бы, участвовал в войне против Наполеона, и даже получил кое-какие награды. В его геройство княгине Величанской верилось с трудом – слишком наивным было выражение бледного лица. Он скорее походил на церковнослужителя, нежели на воина, способного на ратные подвиги. Разве можно представить этого голубоглазого юношу летящим в лихую кавалерийскую атаку с шашкой наголо. Вот и сейчас он стоял в стороне и, словно, молился, глядя куда-то в потолок.