Пристрелочник (СИ)

Три основных источника у бояр: добыча, жалование, вотчина.

Военную добычу ограничивают князья: не дают грабить друг друга «в частном порядке», забирают большую часть добычи в общем походе.

Жалование… его же выслужить надо! А оно само по себе требует расходов. Да и князья лишнего не заплатят: зиму пережил? И — хватит.

Вотчина. Борти, звериные и рыбные ловы, снопы льна и пуды хлеба… Это — берётся. «Отобрать и поделить» — не лозунг большевиков, а норма жизни святорусского боярства. Отобрать выловленное, выращенное… Поделить между своими. Землевладелец — не земледелец, землю не «делает». Ничего не делает — только владеет и отбирает.

Вотчинники, кроме редких «мутантов», вотчинное хозяйство не изменяют. Потому что не умеют. Оно и катится — «как с дедов-прадедов заведено бысть есть».

Ну не будет боярин учить смердов правильному севообороту по Энгельгардту! Тем более — сам не знает.

Ни земледельцы, ни землевладельцы — интенсификацией производства почти не занимаются. Активнее прогресс идёт в монастырях. Которых на «Святой Руси» мало. Что-то новенькое возникает в городах. Но для горожан агрономия — подсобное хозяйство.

А русская аристократия, в основной своей части — не делатели, но — собиратели.

Присваивающая форма хозяйствования. Что выросло — то и присвоил. И — продал.

Например: «двуногая скотинка с голубенькими глазками, крупными дойками и репродуктивной функцией». «Все так живут».

И тут я со своими… предрассудками.

— Муса, ты не заметил мелочи. Моя страна — здесь. В моей стране только я — владетельный господин. Русь — не моя страна. Мнение владетельных особ в разных сопредельных странах… может быть любопытно. Не более. Не удивляйся — на Стрелке есть много других причин для удивления. Даже для столь опытного путешественника, как ты. А пока… я вижу — твои люди уже сошли на берег. Пошли помощника с моими людьми. Николай, Салман — осмотрите корабль.

— Э… Зачем твои люди на мой учан?! Что они хотят смотреть?! Они — неверные! Их сапоги смазаны свиным салом! Они испоганят мой корабль!

Ещё один. Вроде — из булгарских. Толстый, бородатый, обперстнённый. Количество «гаек» превосходит количество пальцев. Судно-владелец. А гонор — как у судо-владельца. Увы, дядя — суд здесь мой.

— Достопочтенный, мои люди ищут людей. Рабов, удерживаемых силой, укрываемых разбойников…

— Жок! Мундай жок! (Нет! У меня нет таких!)

— Хорошо. Они посмотрят. А у тебя есть большой выбор. Или уйти на испоганенном корабле. Или не уйти вообще.

Как он зашипел! Но…

Всё-таки, Салман выглядит внушительно. Вылез из-за штабеля брёвен с десятком мечников, услышал тираду возмущённого торговца и повернулся к нему.

«Короля играет свита» — давняя средневековая мудрость. Я — не король. Но «свита — играет». Фактом своего существования.

Салман просто смотрит. И начинает улыбаться. Купец узнаёт, в ужасе отшатывается, шепчет:

— Кара касипетин… (Чёрный ужас)

Салман улыбается ещё шире. Мда… от такого оскала и медведь в берлоге уписыется. Какая у меня свита… харАктерная. Труппа для Хичкока.

— Салман, ты знаешь этого купца?

— Ие. Да. Видел в Янине. Богатый. Можно хорошо… остричь.

Восток, однако: наши говорят — «выдоить».

Салман с гриднями идёт к учану, купцы снова начинают базар. В смысле — общий ропот по теме:

— не… не надь… спокон веку такого не было… не по обычаю… жаловаться будем… блистательный эмир… пресветлый князь… незаконные поборы… торговая блокада… экономические санкции…

И затихают, заглатывая воздух вместе с собственными языками — на верхушку штабеля брёвен выбирается Курт. Внимательно разглядывает сверху людей, наклоняя голову к плечу, принюхиваясь. Потом уверенно укладывается, несколько манерно свесив перед собой скрещённые лапы. Лапки у него… невтяжные когти… когда он их отпускает и сжимает… Вздыхает. И зевает в толпу поднятых к нему лиц. Хорошо зевает, с хрустом. С демонстрацией чёрного нёба, почитаемого как признак злобности. И ряда крупных белых зубов. Почитаемых… аналогично.

«Ну что, обезьяны, побегаем или будем глазки строить?».

Народ «побегать» не хочет. Под внимательным взглядом жёлтых волчьих глаз толпа купцов как-то… сникает. Посматривают по сторонам, в землю.

«Глазки строить» — тоже не хотят.

Тут на флагманском учане начинается возня, крик. По сходням волокут какого-то мужичка с заломленными за спину руками.

— Кто это, достопочтенный? И почему он не сошёл на берег?

Купчина аж приплясывает на месте. Крутится, бьёт себя по щекам, начинает поклон… Увидев мои обтрёпанные сапоги, снова важно надувается. Сейчас будет врать.

«Восток — дело тонкое, Петруха». Южане более эмоциональны — у них солнышка больше, хватает энергии. Культура, традиции это давят. Но… просто надо видеть, надо знать. Язык тела. Вот такого, толстого, замотанного в дорогие тряпки, мусульманского тела.

— Это… это мой человек! Мой слуга! Да! Он мне давно служит! А теперь он очень сильно устал и лёг спать. И не слышал призыв. Это — не преступление. Он не раб и не разбойник…

— Он — вор.

Оп-па! Аггей.

Я не теребил беднягу последние дни. Он ходил по селению, иногда присаживался возле людей, молчал, вздыхал. На соболезнования не отзывался, на вопросы — не отвечал. Любил вечерами смотреть на закат солнца с обрыва. А теперь пришёл сюда. Вытянул руку, тычет скрюченными пальцами и повторяет:

— Вор! Вор!

— Аггей. Агге-ей! Ты меня слышишь? Объясни.

Дьякон пытается подойти. Его останавливают, а он снова, не видя, не обращая внимания на людей, тянется к пленнику. Тот тоже узнал, рвётся из рук удерживающих его гридней, шипит, плюётся.

— Это… он… он насиловал моего младшенького… они положили сыночка… мне на живот… и рвали его… потом этот… ухватил за ножку и… головой об столб… его мозг… в пыли и грязи… они держали меня… впихивали мне в рот… били по животу чтобы глотал…

Теперь двое моих парней виснут у Аггея на плечах. Важный купец суетливо оглядывается и вдруг орёт:

— Кару-жарак ушин! Оларды беат! (К оружию! Бей их!)

И храбро выхватывает ножик из рукава халата.

Муса реагирует мгновенно: бьёт его наотмашь по щекам. Тот взвизгивает, хватается за щёку, получает с другой стороны. Летит на песок. Уже без выкрученного из пальцев кинжала.

— Алып тастаныз! Аяфынзды! (Убрать! Сесть!)

У всех вскочивших вдоль стенки берега людей в руках ножи. Ну, это-то нормально: мужчина в походе всегда имеет ножик под рукой. Но я вижу с пару десятков длинных клинков. Сабли и палаши. Забавно: когда сходили с кораблей — в руках ничего такого не было. Клинки наверняка подцепили под одежду перед выгрузкой. А муромские гридни, которые были на каждой лодке — мне об этом не донесли. Живчик «играет» или локальная инициатива? Муромская гридь считает меня «земством»? Или — чужаком? Или я так уел их с «колосажанием»? При случае придётся подправить. Их восприятие.

Муса роняет нож купца в песок. Не отрывая взгляда от выскочивших на вершину штабеля стрелков Любима. Стрелы наложены — только луки поднять да натянуть. Потом переводит взгляд выше, на край возвышающегося над нами огромной стеной обрыва. Там тоже люди.

— Бейбитшилик! Бейбитшилик! Мир! Мир! Тыныш! Тыныш! Спокойно! Спокойно! Таза кару! (Оружие убрать!)

Я поправляю:

— Кару — лактыру. (Оружие — бросить) На песок. Перед собой.

Муса вздрагивает. От моего… прононса. Снова внимательно разглядывает меня, моих людей, моего волка. И громко повторяет мою команду для караванщиков. Ножи, клинки… о — и множество кистеней! — летят на песок перед линией людей. Не все. Кое-кто прячет за пазуху или в рукав халата.

— Я не знал об этом. Было сказано — родственник. Никто не знал.

Муса пытается оправдаться. Караван-баши должен знать всё о всех людях, животных и товарах в караване.

«Незнание не освобождает от ответственности» — очень верная юридическая мудрость.

Наказать их всех можно. Ободрать до исподнего, похолопить… Здесь уместна мудрость от китайских кулинаров: