Хирургическое вмешательство (СИ)

- Касьянов, - сообщил Даниль, глядя на того левым глазом, в то время как правый смотрел в стакан, - ты сатана!

Тинкас плотоядно ухмыльнулся.

- Прозит, - сказал он.

Ильвас хихикнул на свой обычный манер – мрачно, вращая глазами.

- Будем живы, - согласился он, отпивая. – Хоть недолго.

- Да ладно тебе, - промурлыкала Римма. – Что вы, мальчики, себя накручиваете, я не понимаю. Ну что может случиться? Ну, самого плохого? Два часа страха – и вы с дипломом…

- Ящер, - сказал Ильвас и втянул голову в плечи. – Сожрет.

Даниль покосился на Тинкаса: добиваться внятного ответа от Васильева пришлось бы долго, Костя Касьянов казался более вменяемым.

- Мы узнали, кто у нас в комиссии сидеть будет, - сказал Константин, усмехаясь. – Вот… горе запиваем.

- А что? – недоумевал Даниль. – Ну, подумаешь, у меня тоже Ящер в комиссии сидел.

- Казимеж, - вздохнула Римма, загибая пальцы, - Гена. И Лаунхоффер – председатель.

Аспирант съежился.

- Д-да… - в ужасе представил он эту картину, - не повезло вам, люди… А Вороны не будет? Точно не будет?

- Точно, - скорбно покачала головой Римма. – И ректора. То еще испытание, конечно. Но чего парни так трясутся, я правда не понимаю…

«Зато я понимаю, - подумал Даниль, стараясь не слишком пристально пялиться в ее декольте. – Там же Гена будет! А ты рыжая арийка с во-от такими… глазами. Фетиш, блин!»

Ильвас вздохнул.

Он был самым старшим в компании, старше Лейнида; история его знакомства с Лаунхоффером началась очень давно, еще в ту пору, когда Ильваса звали Михаил Васильев, а орденского контактерского имени он и не думал искать, потому что контактером не был. На профессиональном жаргоне такие, как он, назывались «зазипованными». По уровню способностей Васильев мало уступал Сергиевскому, а может, и вовсе не уступал: Данилю никогда не приходило в голову это оценивать. Во всяком случае, тонкое зрение Данилю открыли уже в институте, а у Ильваса оно открылось само – в без малого пять лет. Сначала мать умилялась тому, какие необыкновенные фантазии у ее ребенка, потом стала сердиться, и в конце концов испугалась. Некомпетентный врач долго выбирал между галлюцинациями, неврозом и болезненной лживостью, и добился только того, что мать Ильваса запаниковала; придя домой, она раз и навсегда запретила сыну рассказывать ей или кому-либо еще его «дурацкие выдумки». Миша был ребенком послушным – сначала он действительно молчал, а после и сам поверил, что все это ему только кажется из-за чрезмерно богатой фантазии. Тонкое зрение пластично, чувства тонкого тела поддаются волевому контролю куда легче физических, и в конце концов Васильев действительно перестал видеть. Он с отличием закончил школу, потом истфак МГУ, защитил диссертацию и пришел в МГИТТ преподавать на кафедру общегуманитарных дисциплин.

Шла вторая неделя его работы здесь, когда Васильев поздоровался на лестнице с профессором Лаунхоффером.

Ящер мгновенно опознал «зазипованного» и мгновенно же понял, что врожденные способности у историка редкостные, что он вполне способен сделать карьеру в любой контактерской профессии, и даже может, имея научный склад ума, заняться теорией. По понятной причине Эрик Юрьевич полагал биологию тонкого плана царицей наук, и решил, что потерять в лице историка потенциального коллегу будет невосполнимой утратой.

Чтобы снять блок, Лаунхофферу понадобилось три секунды. Сделал он это, несомненно, из лучших побуждений, но вот объяснять Ильвасу, что с ним произошло и как он теперь будет воспринимать мир, Ящеру было некогда – и он преспокойно ушел по своим делам.

К концу первого семестра историк готов был лечь в Кащенко.

Разрешилась ситуация не сразу, конфликтов вокруг нее было много, в особенности среди Ла-Ла (иного трудно было ожидать), но в конечном итоге Ильвас все же пошел на второе высшее – кармахирургию.

Был он человек симпатичный, но после пережитого – излишне нервный; порой Ильваса «клинило», и тогда он долго говорил об одном и том же, не в состоянии сменить тему. Сергиевского эта история мало трогала – приятелем Ильвасу он не был, причастным бедам и радостям института себя не чувствовал, да и ученым, по совести говоря, становиться не хотел, но иногда думал, что понимает Ларионова. Человека со способностями Ильваса должны были позвать в аспирантуру даже несмотря на то, что одну диссертацию он уже защитил, но расшатанная психика становилась тому действительно серьезным препятствием. Даниль подозревал, что теперь ему даже лицензии на самостоятельную практику не дадут, выше ассистента хирурга Ильвасу не подняться. Ректор страшно злился на Ящера из-за этой истории.

Впрочем, студент из тридцатитрехлетнего Ильваса был – загляденье. К примеру, историк знал наизусть все куплеты Бесконечной Баллады, что само по себе внушало уважение.

- А дальше? – как раз требовал Лейнид, радуясь как ребенок, - дальше-то?

- Над ужасным институтом ветер робко шевелится, - прикрыв глаза, с каменным лицом читал Ильвас, - по безмолвным коридорам грядет грозный Лаунхоффер, неуклонно приближаясь… Он идет по галереям, он проходит по тоннелям. Где пройдет, не оглянувшись – там цветы в горшках завянут, где посмотрит между делом – там в стаканах чай замерзнет. Жутью веет в деканате – скоро, скоро всех отчислят!

- А дальше? Про Евстафьевну?

- Евстафьевна – зверь!

Тинкас ржал. Римма, сощурившись, как сытая кошка, аккуратно зевнула и скрестила руки под грудью.

- Ладно, - сказал Даниль, посмеиваясь. – Раз уж вы так трясетесь, я вам… знаете что? Я вам код дам.

- IDDQD? – с надеждой спросил Ильвас, который был всех старше и помнил древние времена.

- IDKFA! – уверенно сказал Лейнид, который тоже помнил. Широкову до выпуска было еще далеко, но он намеревался подготовиться заранее.

Даниль засмеялся.

- Что-то я в последнее время слишком добрый стал, - сказал он. – Значит, так: проводите рекогносцировку. Важно узнать, где Лаунхоффер будет сидеть. Осторожно, чтоб ничего не заподозрил, кладете на стол – не прямо перед ним, а с краю! – пачку бумаги. Смотрите, чтоб бумага была хорошая и годилась для рисования. И карандаш. Все! Ящер не подает признаков жизни. Если повезет.

- А если не повезет? – опасливо спросил Ильвас.

Даниль поразмыслил.

- Ему неинтересно, что вы там понаписали, - сказал аспирант, – и слушать вас скучно. Он будет либо рисовать, либо спать. Но если он будет спать, то может проснуться в любой момент. И вот что я вам скажу: важно помнить, что ты в этом не виноват. Ты не виноват, что Ящер проснулся именно на твоем выступлении. У него просто сон кончился. И еще: когда он просыпается, его на самом деле волнуют только два вопроса: «что я здесь делаю?» и «кто все эти люди?». Сказать он может что угодно, но вы ни в коем, ни в коем случае ему не возражайте! Ему нельзя возражать! Даже если он скажет, что вы профнепригодны, вас надо вывезти за сто первый километр и сгрузить в овощехранилище.

Ильвас содрогнулся.

- Ему надо задавать встречные вопросы, - авторитетно порекомендовал Даниль. – Просить уточнений. Отвечать ему лень, и он успокаивается. А если ему возражать, он звереет. И валит на корню.

Дипломники рассыпались в благодарностях, пышногрудая Римма поправляла бретельки, Лейнид, похохатывая, пробовал записывать Бесконечную Балладу в блокнот под диктовку историка, а Сергиевский натянуто улыбался, чувствуя, как уходит из груди веселье – словно вода через трещину. «Какой же я идиот, - ударяло в висках. – Идиот, идиот, идиот…» Его совет пятикурсникам только казался шуточным, он был вполне действенен, и головой об стенку хотелось биться от мысли, что он, Даниль, не додумался последовать ему сам.

«Что я наделал… - беспомощно удивлялся он. – Зачем? На кой хрен оно мне сдалось? Зачем – я – возражал – Ящеру?!.» Адский зверинец – не люди-подчиненные, которым можно вменить самодеятельность, это инструменты, продолжение воли Лаунхоффера, это практически он сам; разворачивая Координатора, Даниль показывал фигу Эрику Юрьевичу, и безнаказанным остаться не мог. Оставалось ждать, когда грянет гром.