Просо судьбы (СИ)

Только тут и сейчас он осознал, где находится и, словно почувствовав чей-то взгляд, поднял безвольные, мучительно слабые глаза… и содрогнулся. На него смотрел сам Единый. Понимающе, вопрошающе и… прощающе. Его строгий и выразительный лик, запечатлённый каким-то искусным художником, был одновременно и пугающе строг, и чрезвычайно добр. Казалось, он проникает во все потайные уголки слабого тела, поджигая всё подряд горячим, но не безжалостным пламенем. И печень, и селезёнку, и мечты, и сокровенное, и память…

Маленький страдающий человек почувствовал, как по щекам потекли слёзы, и содрогнулся в плаче. Губы сами собой истово зашептали молитву.

Где-то на краю сознания, будто некое озарение мелькнула мысль: может это и есть путь к Богу, начавшийся со смертью отца? Вернее, с его искушения Даром? Устеленный множеством смертей и большим горем. И даже сейчас, раскаиваясь, он понял, что заплатил неимоверную цену за свои слёзы. И ещё он понял, что его терзает. Нет, не собственная безопасность и не убийство псевдосвященника Алия. А отправленные за жизнью настоящего святого отца, кардинала Апия, убийцы…

Где я?

Этот вопрос крутился в голове, не находя ответа. Она связана. И это очень неприятно. Невозможность двигаться, затёкшее тело, сильно-сильно хотелось на горшок.

Дабы не впасть в панику от совершенно незнакомого прежде чувства беззащитности и уязвимости, которое сводило с ума, она постаралась выровнять дыхание. Выпрыгивающее из груди сердце гнало кровь и нарушало равномерную циркуляцию воздуха, отчего ей стало казаться, что тонкие ноздри просто не справляются с потоком, мало того, слизь вот-вот ещё сильнее ухудшит положение. Во рту, заткнутом вонючей тряпкой, скопилась изрядно заправленная горечью слюна, что тоже не улучшало самочувствия.

Нужно быть сильной! Друзья обязательно её отыщут, и тому, кто это с ней сделал, отрежут уши! Это отнюдь не пустые слова, а пожелание. Пусть и подобная кровожадность совсем недавно была ей совершенно чужда. Но времена меняются. Как там говорил Оберотти: «Младенец — это тот, кто ещё не пустил кровь. С первой же мысленной каплей ты начинаешь свой путь к старению и смерти».

Нужно отвлечься и проанализировать то, что происходит. С чего всё началось?

Она составила компанию Рохле прогуляться. Это было так чудесно — не ощущать постоянную опеку, и при этом чувствовать себя в безопасности за широкой спиной. Ну, кто может с ним сравниться? Разве что Ройчи. Но тот не мог уделять ей столько внимания, сколько хотелось Руфии. В отличие от товарища. И… ей действительно было интересно общаться с «тёмным». Но Рохля, как водится, перед длительной прогулкой должен был основательно подкрепиться, иначе эти его слова-паразиты: «жрать охота» приобретали либо зловещий оттенок, что не очень сказывалось на общении с другими людьми, либо жалобный — что тоже не устраивало Руфию. Поэтому по пути они зашли в трактир, где вкусы Рохли хорошо знали, и, как ни странно, никогда не требовали денег. Кстати, когда она выберется из этой переделки, нужно будет этот момент просветить — ведь неспроста поят и кормят такого ненасытного обжору, как снежный тролль — наверняка хотят его подбить на какое-то нехорошее дело.

В общем, они зашли, сделали заказ, потом к ним подсел приставучий, хоть и приятный на вид и интересный, как рассказчик, мужчина. Поначалу Руфия отнеслась к нему благосклонно, но вскоре поняла, что тот просто-напросто спаивает её Рохлю. И потом, сквозь нескончаемый поток слов она почувствовала некую фальшь, а включив логику, вообще попала в тупик: ради чего взрослому человеку их угощать, суетиться, развлекать историями, явно чтобы удержать за столом… Но додумать она не успела — веки потяжелели. И следующее её пробуждение комфортом, а также добрыми вестями не изобиловало.

Где она? Большое, судя по эху, продолговатое помещение, неровный свет свечей или факелов, танцующий на стенах, она лежит в каком-то закутке на чём-то мягком. Доносится монотонный, с периодически эмоциональными вкраплениями едва знакомый голос, иногда прерываемый болезненными вскриками, что ещё больше насторожило Руфию. После особенно громкого вскрика девочка расслышала и гневно-недовольные слова мужчины:

— Помер! Вот же дракон. Легко отделался. Ничего. Где там наша принцессочка? Небось, уже очнулась и в испуге штанишки намочила…

После этих слов ей ещё больше захотелось в уборную, а саму стало потряхивать, знобить, будто за пазуху сыпанули снег.

Тяжёлые шаги и холодный голос с нотками злорадного торжества спросил у кого-то:

— Как там моя ласточка?

— Да, уже очнулась, — прозвучал негромкий ответ.

Штора ушла в сторону, явив замершей в испуге, который она никак не могла перебороть, девочке силуэт грузной и зловещей фигуры.

— Здравствуйте, моя маленькая РоБеруши. Не удастся тебе поскучать, — в голосе прозвучала издёвка.

Затанцевали, приближаясь, огоньки свеч, высветив наконец страшное, окровавленное лицо, и она в ужасе попыталась отпрянуть, что совершенно невозможно было сделать, будучи связанной. Маленькие глазки довольно заискрились, а толстые губы в лопатообразной чёрной бороде искривились.

— Что, страшно, маленькая прелестница?

Бывший начальник стражи (или действующий?) никогда не казался ей приятным. Солдафон, по какой-то непонятной причуде возвышенный её отцом, никогда и не притворялся дворцовой домашней собачкой. С такой-то внешностью и припортовыми манерами он был скорее матёрой дворнягой, случайно затесавшейся в стаю подстриженных и ухоженных породистых псов. Нет, прежде он не пугал её и не вызывал каких-то острых отрицательных чувств, частенько демонстрируемых придворными, в основном, дамами, брезгливости или лицемерного панибратства — нет, в лучшем случае недоумение, ибо совсем не пересекались их дорожки. Но сейчас обрюзгший, осунувшийся, с запавшими глазами, залитый обильно кровью, но при этом буквально горящий каким-то мрачным торжеством, он был… жалок и отвратителен.

РоШакли как-то устало провёл широкой волосатой рукой по лицу, задумчиво уставился на ладонь. Этот жест ещё больше размазал словно чёрные капли, но блуждающая на губах ухмылка ясно говорила о том, что от этого он никакого дискомфорта не испытывает — если вообще замечает, что грязен. Одно бесконечное болезненное удовлетворение. Он вновь перевёл взгляд на неё.

— Ты должна быть мне благодарна, маленькая принцесса, — и пояснил, видя полное непонимание в глазах девочки: за что?! — Твой похититель сполна заплатил за своё плохое поведение, — он гулко хохотнул, потянулся и одним ловким движением вырвал кляп. — Представляешь, этот наглец, — его ноздри гневно раздулись — он повторно начал закипать, — не пожелал отвечать на несложные вопросы, а потом ещё имел наглость напоследок плюнуть. Вот и пришлось немного повозиться с его языком…

Руфия, которая никак не могла надышаться, будто сквозь какую-то марлю слышала мерзкий голос.

— Развяжите меня, — произнесла тихо. — Я так понимаю, что вы меня спасли? — она ожидающе посмотрела на него.

Конечно, не было никакой надежды. Но ведь попытаться стоило?

— Да, это я — твой спаситель, — РоШакли хрюкнул довольно. — Почти что твой герой, — он небрежно так подвинул её, и сам как-то странно полулёг рядом, болезненно скривившись. — Один из твоих друзей-драконов неудачно поцарапал мне задницу, — пожаловался он очень серьёзно, поднося свечи так близко к её лицу, что Руфия почувствовала жар на щеке и зажмурилась, — что приходится соблюдать режим покоя для филейной части… Так, о чём это я? Ах, да, — она совсем рядом почувствовала чесночный выхлоп, — так что же ты хочешь, умница и прелестница?

— Отпустите меня, — тихо-тихо, едва разжимая губы, проговорила она. — И я замолвлю за вас слово…

— Ха-ха-ха, — РоШакли разразился неудержимым хохотом, отчего затряслась вся лежанка. — Ну, ты меня и рассмешила, — он вытер несуществующие слёзы. — Конечно же, отпущу — я ж не зверь какой. Но есть небольшая проблемка — я уже мёртв. Для всех, — он загадочно улыбнулся, проведя ладонью по её щеке. Поэтому, сама понимаешь, в Агробаре это точно не произойдёт, — грубые пальцы остановились на подбородке, а кожу ожгла горячая капля воска. — И вот ещё что ты должна знать, маленькая принцесса, — продолжил РоШакли проникновенно, — я столько натерпелся от драконьих благородных и всего лицемерного Агробара — сгорел бы он дотла, от твоей сестрицы, что ты будешь именно та, кто познает мой сладкий гнев. Я не спеша, но постепенно оборву все твои лепестки, цветочек. И даже терпимая боль в заднице аукнется тебе, — он пытливо и внимательно вглядывался в неё в поисках столь лелеемой слабости, испуга, страха, мольбы и унижений, слов о пощаде.