Запах цветущего кедра

— Я вернулась.

Пленницу Дусю он не узнал, ибо в памяти остался невзрачный, стриженый и голенастый подросток; теперь же перед ним стояла знойная красавица, и только прищуренный, хищный взор был знакомым и неизменным.

Гарий, совсем как его отец после инсульта, вначале потерял дар речи. Эта девица полностью лишила его самообладания, и в таком сумеречном состоянии он совершал глупости: куда-то шёл, бежал, ехал, всякий раз приходя в себя где-нибудь далеко от дома, запустил все текущие дела, забросил лесопилку, в его сознании ничего, кроме прекрасного и одновременно зловещего образа Дуси не было.

С Гарием приключилась любовная болезнь, напущенная этой ведьмой, иначе было не назвать то состояние, что охватило его с первой минуты. И это наваждение, единожды отравив сознание, навсегда поразило воображение чумным, одержимым беспокойством, которое было хуже, чем сразивший отца инсульт.

Примерно через неделю он совладал с собой, отошёл от помрачения, занялся работой, однако подспудно дымящаяся в нём хворь уже не отпускала. На несколько месяцев Гарий даже о России забыл, о Стовесте почти не вспоминал, погрузившись в мир сердечных и телесных переживаний. Где обитала эти два года и каким образом из нелепого подростка превратилась в манящую женщину, Дуся не говорила. Она сама поселилась на втором этаже дома и с первых же дней почувствовала себя хозяйкой. Он же исполнял любой её каприз, поначалу заваливал дорогими подарками, а бывшая пленница откровенно дразнила его, щеголяя по дому в «белых одеждах» и не позволяя даже прикоснуться к себе. Клятвенных слов любви, тем паче предложений пойти за него замуж слушать не желала, подарков не принимала, и Гарий впадал в уныние от своих страданий. Завоевать сердце «пленницы» возможно было, лишь возглавив общину голышей, о чём Дуся ему и заявила. А путь в вожди был теперь заказан на вечные времена!

И всё же он собирался поехать к голышам, там пасть на колени перед общиной и просить прощения, однако строптивая девица запретила и вдруг стала расспрашивать о родственниках, в том числе про прадеда, Алфея Сорокина, и его сибирские похождения на реке Карагач. Ему тогда и в голову не пришло узнать, откуда ей известны столь щепетильные и тайные подробности жизни жандармского ротмистра. Он и рассказал о своей полузабытой мечте — поехать в Россию, где у сибирских староверов хранится заветная книга Стовест. И увидев, что недоступная отроковица каждый день зазывает его в свои покои и слушает с интересом, очарованный, влюблённый Гарий однажды потерял всякую родовую бдительность и передал ей весь архив прадеда.

С этого всё и началось. Дуся изначально была склонна не только к разбою и терроризму; изучив архивы прадеда, она настолько увлеклась, что заставила Сорокина готовиться к поездке в Россию. Но в это время у отца случился второй инсульт, после которого он оказался прикованным к постели, и Гарию было невероятно стыдно признаваться себе, что он только и ждёт смерти отца, дабы продать лесопилку, дом и, пока капризная Дуся не передумала, уехать в Сибирь.

Родитель протянул ещё три месяца, но после его кончины толпой пошли заимодавцы, и выяснилось, что долгов он оставил больше, чем стоимость всего предприятия. Тут ещё голыши разыскали беглую соплеменницу и пришли с угрозой, что спалят лесопилку, если он не вернёт им выкуп, коль забрал себе Дусю. Спасением от шантажа могла бы стать женитьба, но девушка по-прежнему придерживалась обычаев голышей, не признавала официальных браков, да и в восемнадцать лет замуж выходить не собиралась.

Избавление от голышей пришло с неожиданной стороны. В самый критический час явился человек и сообщил, что в России его по-прежнему ждут и что от него требуется всего лишь желание продолжить дело своего прадеда Алфея. Всё остальное: расходы на дорогу, обустройство базы на Карагаче и финансирование поисков Книги Ветхих Царей — государство берёт на себя. В том числе и канадские долги по кредитам!

И в доказательство серьёзности намерений выдал российские паспорта и билеты на самолёт в один конец с определённой датой.

15

Луч светил несколько минут, словно давая возможность убедиться, что на затопленном острове нет живых людей, а лишь следы их пребывания на деревьях. В черёмуховом кусте между отростков было натянуто одеяло в виде гамака, на берёзах белые тряпки напоминали флаги капитуляции.

Рассохин отпустил амазонку, когда она перестала рваться, высвобождаясь из спальника, и почти затихла. Только дышала ещё со всхлипами, опять наплакавшись без слёз. И всё равно запаковал обратно в мешок, намотал цепь на талию и завязал несколько узлов — по сути, приковал.

— Не смей, — предупредил он и, запустив двигатель, выгнал лодку на чистое.

— Сон видела... — просипела она.

— Замолчи! — оборвал Стас. — Не каркай... Они могли переплыть на другой остров! Забраться на другие деревья!

Он говорил и сам не верил, ибо поблизости не было ни островов, ни подходящих деревьев. Единственным местом, где ещё можно хоть как-то зацепиться, была небольшая сора, темнеющая вдали. Лесной мусор стаскивало течением и набивало в плотный, угнетённый ивняк серой, невысокой полоской. Если там были деревья и брёвна, то продержаться на них ещё можно какое-то время, но не согреться, не обсушиться. И будь ты хоть трижды морж — сутки без огня, в мокрой одежде и на ледяном ветру не выдержать. А шли уже вторые.

Он повернул лодку к этой соре и вдруг сообразил, что если женщины потонули, то тела непременно прибьёт в этот же мусор, а показывать их сейчас амазонке смертельно.

Не доезжая до серой полосы, Рассохин круто повернул вдоль неё, вглядываясь в нагромождение мелкого хвороста, и ему показалось, что мелькнуло что-то зелёное, армейского защитного цвета. С первого раза он подъезжать не стал, заложил круг, описывая берёзовый островок с белыми тряпками.

— У вас палатки были? — спросил он, сбросив газ. — Спальные мешки?

— Были! — встрепенулась амазонка и попыталась встать. — Их унесло!

— Лежи!

Она послушалась, но не замолкла.

— Палатки унесло в первую ночь. Они надулись и поплыли вместе с кольями. И продукты унесло. А спальники взяли только для отроковиц. Их привязывали к деревьям. И сами привязывались. Сестёр тоже унесло — я сон видела!

— Никуда их не унесло! — уверенно заявил Стас. — Они ушли! Вброд.

— Но здесь же глубоко! Мне по грудь было!

— Вода спала, — он демонстративно измерил глубину, погружая весло до половины. — На Репнинской соре затор прорвало — и спала. Вот, смотри! Видишь, метр всего.

— Спала?

— Конечно! Спустились с деревьев и ушли.

— Куда?

— На материк! — сначала не глядя, махнул он рукой.

Потом сам посмотрел туда, где должен находиться материковый, боровой берег. Его не было видно, по карте напрямую — километра три разливов и плюс затопленные верховые болота с чахлой сосной. Всего около пяти — даже в гидрокостюме и со свежими силами не одолеть. Кедровник в два раза ближе.

— Что же я поплыла через старицу? Вот дура, на щепке...

— Почему Галицын оставил вас без лодки?

— У нас была лодка, — призналась амазонка, — резиновая... Но её не накачали, и она утонула. Никто не знал, что так быстро зальёт остров. Ночью проснулись — плаваем...

— Самого утоплю, гада, — не сдержался Стас.

Она не поняла, о ком речь, и продолжала:

— Нет, мы думали, в какую сторону мне плыть. И решили, что легче к лагерю и короче. Если вода спала, они ушли, конечно. Держаться — руки затекали. Мы привязывались, боялись заснуть. А берёзки тонкие: выше залезешь — гнутся.

Он не прерывал амазонку: уж лучше пусть выговорится, чем бьётся в истерике.

На втором круге он проехал ещё ближе к соре и, отвлёкшись, налетел на топляк. Мотор рыкнул и хоть не заглох, но лодка потеряла ход — сорвал шпонку на гребном винте. Запасные в лодке были, но пока Рассохин менял, парусящий на ветру «Прогресс» прибило к соре.