Куда исчез Филимор? Тридцать восемь ответов на загадку сэра Артура Конан Дойля

По кафе расходится запах горячей окалины, я поднимаю голову и быстро говорю:

— Нет.

Ну и дела. Стоило о нем вспомнить, он едва не пролез. Значит, теперь главное — не задремать, поймают врасплох обоих. Беда в том, что я не знаю, сколько выдержу без сна. Особенно в поезде. Мягкие вагоны поездов просто созданы для того, чтобы в них спать. Закрываешь глаза в одном городе, открываешь — уже за тысячу километров. И попробуй пойми, проснулся ты уже или нет.

Но для поезда необходим билет, поэтому я окончательно меняю название кафе, и когда выхожу из него, то оказываюсь как раз напротив Казанского собора. Отсюда до железнодорожных касс — два шага. Если немножко подтасовать реальность, можно уехать прямо сегодня.

Через полчаса у меня уже есть билет до Вильно. Поезд почти пустой, сказала мне девушка в окошке кассы, в купе доедете, как в люксе. Помимо билета, у меня имеется загранпаспорт с визой до конца августа — и лист в синюю клетку, где печатными буквами записан адрес. Надо думать, именно по этому адресу дрыхнет сейчас мой второй. Листок вместе с паспортом сыскался в рюкзаке, — могу же, когда хочу. Я иду по тротуару и старательно перешагиваю все трещины в асфальте. Это давний способ ублажить реальность — избегать трещин, не наступить на крышку люка, а если уж наступил, то быстро коснуться ближайшей стены. Загадать монетку орлом вверх, тут же найти ее и кинуть с моста в канал. Монетка золотой чешуйкой летит в воду, на мгновение становится зеленой, потом пропадает из виду. Пусть все сложится удачно, прошу я. Пусть я не засну в пути, пусть я найду этого оболтуса, пусть между нами окажется любое стекло. Пусть это будет как можно скорее.

В купе я действительно оказываюсь один. Проводница проверяет билеты, приносит белье, трижды спрашивает, не хочу ли я чаю, и наконец оставляет меня в покое. Ехать мне вечер, ночь и утро, поэтому я застилаю кожаный диванчик одеялом, зачехляю подушку, чтобы было удобнее сидеть, забиваюсь в угол и слушаю, как бьют в рельсы колеса. Заняться мне нечем, спать нельзя, но можно попробовать порыться в рюкзаке. Хорошо бы, чтобы там был плеер или хотя бы тетрадка и карандаш.

Тетрадки нет, зато есть плеер и сигареты. С тем и с другим можно продержаться довольно долго, тем более что музыку мы с моим вторым любим одну и ту же.

Потому что главное сейчас — не заснуть в поезде, не заснуть, не-за-снуть, тудук-тудук, тудук-тудук… Когда не спишь против воли, очень много куришь. Я то и дело выхожу в тамбур, прямо с плеером, покачиваюсь в такт в липком ночном воздухе. Вечер быстро сменяется ночью, за окном проносятся редкие огни станций. Я слушаю музыку и не сплю. Чертовски трудно не спать в поезде, но другого выхода у меня нет.

С рассветом становится легче. Вода в поездах имеет металлический привкус, но я все равно умываюсь, уже третий раз за ночь. Ничего, недолго осталось.

Еще две сигареты, и утро сменяется днем. Я отсчитываю часы сигаретами, и в одиннадцать утра выкуриваю последнюю из пачки. Сминаю картонку в руке и уверенно лезу в рюкзак за новой: я запасливый. Но тут в коридоре начинается суета, и я решаю выйти позже. Подождет.

Поезд притормаживает, затем останавливается. Видно, как за окном дрожит над соседними рельсами воздух, дальняя колея заросла желтыми мелкими цветами, они расплываются в потоках солнечного марева. Судя по часам, время к полудню. Должна быть какая-то разница, то ли час, то ли два, никогда не помню. Странная все-таки это штука, смена часовых поясов, думаю я, глядя на трясогузку, отважно бегущую по шпалам. То вынимаешь час из жизни, то он откуда-то берется. А что было в этот час, когда он был не с тобой, а ты — не с ним?

По вагону идет проводница, деликатно стучит в закрытые двери:

— Граница. Проснитесь, граница.

Я подскакиваю. То ли дремал, то ли нет. Если верить часам, то нет. За окном — все тот же перрон и лимонно-желтые крестики соцветий в жарком мареве, по перрону проходит солдат в серо-голубой форме, рядом с ним гарцует роскошная овчарка.

— Вы что, спите, молодой человек?

В купе просунулась усатая физиономия в такой же форме, таможенник. Он прикасается пальцами правой руки к околышу фуражки и произносит наставительно:

— Никогда не спите на границе. На границе положено бдить.

— Это вам положено бдить, — ворчу я, протягивая ему паспорт. — Но я не спал.

Усатый таможенник рассматривает мои документы, ищет визу.

— Вы надолго?

— На несколько дней.

— В Вильнюс?

— Да.

— К кому вы едете?

— К себе, — брякаю я под нос, но таможенник, видимо, слышит, потому что внезапно оживляется.

— В таком случае я должен отдать вам вот это.

Он начинает рыться в своей сумке, как Дед Мороз в мешке, перебирает какие-то карточки, наконец выуживает плоскую квадратную коробку не больше пачки сигарет.

— Распишитесь вот тут. Это ваше.

— Нет, — говорю я, — у вас не может быть ничего моего. Проверьте.

— Уверяю вас, это ваше. Мы отдаем каждому только свое. Один человек — одна вещь. Спасибо, — говорит он, забирая у меня бланк и ручку. — В крайнем случае, отдадите тому, к кому вы едете, — заявляет он без тени улыбки. — Счастливого пути.

Коробочка обтянута зеленым шелком. Я открываю ее — и вижу яшмовую печать со знакомой монограммой. В каменной тушечнице — красная краска. Я зажмуриваюсь и говорю «нет», но понимаю, что опоздал.

— Приготовьте документы, таможня! — слышится зычный голос. Я вздрагиваю и открываю глаза. Все-таки заснул. Но, кажется, обошлось. В руках так и осталась смятая пачка сигарет, я разжимаю пальцы — и вижу коробочку, обтянутую зеленым шелком. В купе заглядывает тетка в форме, молча берет у меня паспорт, молча штампует, кричит что-то в коридор, отвернувшись, возвращает мне документы и уходит, так и не сказав ни слова.

Я говорю: нет. Я щиплю себя за руку и вскрикиваю от боли. Я по-прежнему сижу поверх одеяла в купе, за окном по-прежнему полдень, коробочка с печатью по-прежнему у меня в руке. Мне внезапно становится очень жарко. Я оборачиваюсь к зеркалу на двери — в нем маячит что-то бледное с кляксами глаз. Разобрать детали сложно, но в руках у моего отражения ничего зеленого нет. Ну хоть на этом спасибо. Если я начну отражаться в зеркалах повсюду, я совсем перестану различать, где сон, где явь.

Через полчаса Вильнюс.

Спрыгнув с поезда, я пробегаю через раскаленный вокзал, в первом же киоске обретаю карту города и долго ищу нужную улицу, держа перед глазами лист в клетку. Оказывается, мой дом очень близко, от вокзала рукой подать, и я, прячась в куцых тенях от полуденного солнца, спускаюсь в город. Направо, налево и еще раз направо.

Двухэтажный дом с большой мансардой по самые окна зарос подсолнухами и георгинами; чтобы к нему пройти, я долго кружу по каким-то проулкам и подворотням, наконец взбегаю по щербатой лесенке и нахожу нужную дверь. Снаружи торчит ключ, будто меня тут ждали. Вот я тебе задам, бормочу я, входя в прохладную с жары мансарду с покатым потолком.

В комнате царит такой знакомый бардак, что я чуть не плачу от облегчения. Скидываю обувь и прямо в одежде ныряю под клетчатый плед на разложенном диване. Здесь только что спали. Здесь смыкается тот зазор, в который провалился мой второй, заблудившись во сне. Я вытягиваюсь под пледом, мгновение смотрю на перевернутую книжку потолка — и закрываю глаза. Теперь мы спим оба, спим в одном и том же месте, я по одну сторону стекла, он — по другую, и все, что нам осталось, это выбрать, где проснуться.

А потом подойти к зеркалу.

Спать хочется так, что кружится голова. Будто я — карточная колода, и меня тасуют чьи-то руки. Все перемешивается внутри и снаружи меня, я дожидаюсь, когда закончится эта карусель, и тогда открываю глаза: я выбрал, перетасовка закончена. Я стою у входной двери, в руках у меня ключи.

Я иду в ванную и сразу, у раковины, сталкиваюсь с ним. Не меньше минуты мы молча созерцаем друг друга — он по одну сторону стекла, я по другую. Наконец его физиономия расплывается в широчайшей улыбке.