Краденая победа (СИ)

сам темесец, и воины, охранявшие переговорщиков, стояли, боясь шелохнуться. И

тогда встала Кайкея.

- Ты все-таки сделал это, - произнесла она негромко. И резким движением головы

сорвала с плеч покрывало. Как по команде, все повернулись к рани: это было еще

одно чудо, почище отречения. Никогда и никому, кроме мужа, не показывала рани

свое лицо. Под страхом смерти не должен был его увидеть ни один посторонний

мужчина. Теперь же она сама сорвала с головы покрывало, подставляясь под

любопытные, а у темесцев - и вожделеющие взгляды. Черные волосы рассыпались по

плечам, глаза словно мечут молнии, полные, чувственные губы поджаты. Высокая

грудь вздымается под талхой. Она была прекрасна, рани Кайкея, как может быть

прекрасна зрелая, сильная, решительная женщина. Проснувшаяся было похоть в

глазах темесцев сменилась неподдельным уважением. Что бы ни творили в жизни, они

были воинами и умели ценить чужое мужество. А вот Валладжах погиб в их глазах -

сразу и навсегда.

Губы рани разомкнулись - бывший правитель невольно вспомнил их жар на своем

теле - но с них слетели совсем не те слова, которые он привык слышать:

- Я не отрекалась, и потому остаюсь рани. Моим мужем может быть только раджа.

А ты перестал быть раджой. Значит, ты мне больше не муж.

Женщина помолчала и добавила:

- В темесца я плюнула, потому что он этого заслужил. А ты не стоишь и плевка.

- Я отрекся и за тебя, - ответил Валладжах.

- Нет, только за себя, - ответила Кайкея. - Потому, что они не выполнят

обещания.

Валладжах обернулся к Фанцетти.

- Это пра...

Никто не успел понять, как в руках у темесца появился пистоль. У Фанцетти не

было времени прицелиться, другое дело, и не нужно. Из единственного черного

"глаза" оружия выплеснулось пламя - и недавний повелитель Джайсалмера осел на

пол бесформенной кучей в богато расшитом тряпье. Кайкея стояла, застыв статуей.

Теперь она знала, что надежд на спасение нет. Но она была дочерью древнего

воинского рода и знала, что если нельзя спасти жизнь, остается спасать честь. Ее

не пощадят, и не дадут легкой смерти. Может, сделают и нечто худшее, чем смерть.

Значит, надо умереть так, как не смог муж.

Видимо, то же самое прочел на ее лице Фанцетти. "А мои-то, темесцы - вон как

рты разинули! Будто не знают, что твердость язычницы - не достоинство, а порок.

Надо напомнить об этом".

- Хочешь показать зубки? - глумливо поинтересовался Фанцетти. - Не выйдет.

Утром ты будешь умолять о быстрой смерти, и ради нее согласишься на все. А я еще

посмотрю, дать ее тебе или нет. - Он повернулся к стражникам: - отнесете ее туда

же, куда и ее служанку. Как всегда, в мешке, с кляпом во рту... Но сами не

трогайте, ею я займусь сам. Дело сделано, сын мой. Пора на молитву.

- Да-да, конечно, - с готовностью зачастил только что подошедший Бахадур.

Повернулся к охранникам: - Как придем, встанете у дверей домовой часовни, никого

не пускать, как обычно.

Путь до покоев дяди раджи не долог - если, конечно, его не преграждают до

зубов вооруженные солдаты. Вот и покои, знакомая тайная дверь, за которой

находится, пока нет настоящей церкви, маленькое святилище. Оно обставлено просто

и торжественно, совсем не как языческие храмы, и в этом новоявленный раджа видел

преимущество новой веры. Правда, придется избавиться от наложниц... Но ведь

правителям позволены маленькие вольности, недопустимые для подданных, не так ли?

Десяточек можно и оставить...

Двое вошли в святилище, Бахадур лично запер дверь. Посреди комнатки стоял

алтарь. На нем возвышался алтарь и золотой символ Единого-и-Единственного:

распростертая над городом в кольце стен и башен исполинская Длань в латной

перчатке. На гербе не было людских фигур, ворота города были надменно закрыты,

но каким-то неуловимым образом художник умудрился передать ощущение обреченности

тех, над кем нависла карающая десница. Смотря на герб, нельзя было ни на миг

усомниться, что Длань миг спустя опустится, что ощетинившиеся стволами пушек

стены не спасут тех, кто за ними, что грешники в городе обречены терпеть адские

муки и на этом свете, и на том. Единого-и-Единственного нельзя не признавать,

ему нельзя сопротивляться, перед ним можно только склониться - и признать себя

ничтожным червем, рабом до и после смерти, презренной глиной, из которой Он

лепит то, что Ему захочется. Как глина не может обижаться на каприз гончара, так

и человеку грех даже заикаться о несправедливости Мира. Да и сам этот Мир не

более свят, чем человек: ведь и его Он сотворил только потому, что захотел. И

как только захочет другого...

Грех даже недостаточно ревностно исповедовать истинную веру. А уж тешить

ложных богов, отказывая в молитве Тому Единственному, Кто волен карать и

миловать...

- На колени! - приказал Фанцетти.

Вокруг алтаря горели свечи, в их неверном свете дрожали, то скрываясь во

мраке, то выплывая из мглы, сияя сусальным золотом, образа святых. Святой

Сиагрий Нехавендский, Святой Сигерих, епископ Темесский Савватий - тот самый,

кто низверг язычество в Эрхавене и сжег на костре последнюю верховную жрицу

Исмины... А вот святая Плацидия - по легенде, она молилась за своего гонителя,