Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

— И-эх! — рявкнул, вздевая меч, Мстиша и ринул коня в гущу тел. Дал, наконец, выплеснуться, ярости.

Мужики продержались недолго. Весянин, хоть даже вооружённый, даже против татя не пляшет — ему претит древний земледельческий страх отнятия жизни. Да и некогда ему учиться войскому делу. А уж против кметя, что сделал войну своей жизнью… Все десятеро полегли в пыль тут же, у околицы. Но зато и плесковичи опоздали — весь уже была пуста. И догонять сбегов было уже поздно.

Крамарь привстал на стременах, срывая с ветки листок. Уходящее лето украло у берёзовых листьев клейкость, зато напоило лес запахами поздней клубники. Сейчас бы с лукошком по кустам пошарить — с тоской подумал боярич, нюхая полузасохший листок. — Глядишь, грибов полно…маслят альбо подберёзовиков…

И вдруг натянул поводья, останавливая коня.

Сквозь летние лесные запахи вдруг чётко прорезался запах дыма — где-то что-то горело. Насторожились и кмети — тоже почуяли.

И никто не удивился, когда под копыта Крамарёва коня с плачем метнулась чумазая девчонка лет восьми-десяти.

— И чего было спешить? — недовольно бросил чернобородый Багула, косясь на старшого. — Ты бы и один с ними справился.

— Что, недоволен, что с бабы сняли? — насмешливо сказал Мстиша. — Неуж ещё не распробовали?

— Не успели, — посетовал чернобородый. — Дралась, как кошка, за палец укусила…

Он смешно лизнул палец, прокушенный до крови.

Ворчание было притворным, все это понимали. Настоящему воину бой горячит кровь не хуже чем женщина.

— Так сейчас не поздно ещё, — старшой усмехнулся. — Я чаю, недалече убежать успела.

— Какое там… — Багула махнул рукой.

Неклюдов терем уже пылал жарким пламенем — кто там мог остаться в живых?! И кто-то из кметей скакал с горящей головнёй — запалить воровское гнездо, сжечь остальные дома в веси.

И вдруг посунулся вперёд, уронил головню и повалился с седла. Свиста стрелы никто не услышал, но все схватились за оружие.

И не зря.

Громадные туши коней неслышно перетекали через плетень. Шестеро окольчуженных всадников вырвались из веси, развернулись полумесяцем, охватывая Мстишиных кметей и отрезая их от леса. Боярич радостно захохотал, рванул из ножен меч и ринул навстречь новым ворогам — ужо потешим душеньку молодецкую.

Но потешить не довелось.

Сблизились. Сажени отлетали назад, словно пылинки на ветру.

Конный бой стремителен, всадник неудержим.

— Живым хоть одного возьмите, живым! — проорал Крамарь сквозь свист ветра, чувствуя, как зловеще тяжелеет в руке нагой клинок.

Сшиблись в лязге железа. И почти сразу Крамарёв старшой сшиб ударом щита в грудь здоровенного чернобородого мужика. Тот грузно пал на спину — гулко отдался удар, слышный даже сквозь конский топот и храп, сквозь звон железа, сквозь гулкий стук крови в висках.

Со старшим в разукрашенной серебром кольчуге Крамарь схлестнулся сам.

Сшиблись мечи, высекая искры, конь Крамаря ударил грудью, и враг качнулся в седле. И Морана-смерть села на остриё Крамарёва меча, сталь с лязгом и хрустом ударила серебряному в лицо, прорубив узорное наличье и врубившись в переносицу.

Конец.

Двое оставшихся татей улепётывали через луговину к лесу. Крамарь усмехнулся злобно и предвкушающе.

Ну-ну…

— Ищите, может, кто из весян жив ещё, — бросил он своим, а сам остался на месте — поглядеть, чем кончится.

Из леса с гадючьим свистом вылетела стрела, и одним убегающим стало меньше. Не взял Крамарь-боярич всех кметей с собой, двоих в засаде на опушке оставил. И не впустую.

Второй проявил не только прыть, но и сообразительность — свернул к веси, и вторая стрела пропала впусте. Зато третья подранила коня. И тогда беглец, поняв, что ему не уйти, запоздало решил хотя бы дорого продать свою жизнь.

Спешился и достал лук.

Первая стрела рванула воздух над головой Крамаря. Боярич не стерпел и ринул на ворога сам, задыхаясь от ненависти. Презрев стрелы, подскакал вблизь. И стрелец промахнулся с двух сажен. Второй стрелы Крамарь ему наложить не дал, — рубанул наотмашь, вдоволь напоив кровью честную сталь. Боярич вскинул меч вверх, к замглённому дымом пожара и клонящемуся к окоёму солнцу — дед Дажьбог будет доволен своим внуком. Кровь стекала с крестовины на руку, и ненависть, боевое безумие, колотила в виски багровым пламенем, еле сдерживаемая рассудком.

Гулко трещало пламя, удушливый и тягучий дым забивал дыхание, тянуло нестерпимым жаром. Истошно кричала где-то в огне сгорающая заживо кошка. Краса бессознательно провела рукой по лицу. Болела правая щека и сильно саднила шея. С чего бы это?

То есть, болело-то всё тело, безжалостно изломанное и поруганное боярскими живорезами. А вот шея-то с чего?

Краса тупо, словно во сне коснулась шеи рукой и нечаянно сорвала коросту на глубокой ране. Потекла кровь, рвануло острой болью. И тут же девушка словно проснулась. Остро вспомнилось всё, что было, и Краса сама завыла, словно тот брошенный пёс, зарыдала.

Для чего они оставили её жить?!

Не оставили, — услужливо и ехидно подсказал рассудок, пугливо съёжась где-то в закутке души. — Случайно вышло. Убить хотели, да в спешке не смогли, промахнулись, только шею порезали. Срастётся теперь накосо, будешь ходить с головой набок.

Не буду, — подумала упрямо Краса, цепляясь пальцами за землю — искала что поострее. — Не буду жить! Да и зачем?

И вправду — зачем?

Никого родных не осталось!

Да и сама она… кому такая нужна?

Ничего острого не находилось, и девушка вдруг подумала — а зачем? Рядом — море огня. Он встала на ноги. Голова кружилась, колени подкашивались. Шагнула к огню, и вдруг поняла, что не сможет сделать дальше ни шагу. Да и ни к чему. Огонь доберётся до неё сам.

Кто-то огромный и чёрный неслышно вынырнул из вихрящегося пламени, стремительно сгрёб девушку в охапку. И вот тут силы проснулись. Она пиналась, кусалась, царапалась, не чувствуя, как горит на ней изорванное плесковичами в клочья платье.

Огонь вдруг отступил, разжались жёсткие руки, Краса ощутила под ногами твёрдую землю. Шарахнулась, безумно озираясь по сторонам. Услышала смех — добрый и сочувственный.

— Да куда же ты, дура? Эк ведь напугалась девка.

И вдруг поняла.

Увидал окольчуженные тела в пыли, увидела связанного чернобородого (с такой ненавистью вспомнились на миг его недобрые руки!). Села в траву и зарыдала.

Всадник в узорной броне спешился, опустился рядом с ней на колено, неслышно и почти неощутимо коснулся её щеки…

— Брось. Будет убиваться. Живой — с живыми…

Слёзы не унимались. Краса вдруг метнулась к связанному, целя ногтями в глаза. Багула был уже в сознании, по его лицу на миг метнулся панический страх. И почти сразу же сильные руки кметя перехватили девушку поперёк тулова.

— А ну-ка… друзья, уведите-ка её…

Ярко-зелёный боярский плащ, шелестя, обнял плечи Красы, и девушка, всё ещё вздрагивая, закуталась в него — только сейчас поняла, что перед глазами восьмерых мужиков она почти нагая.

Её отвели в сторону, усадили на выгнутое крутолукое седло, сунули в руки кожаную флягу с сытой. И тут она разрыдалась снова, поняв, что ничего больше ей не грозит.

А Крамарь, весь дрожа от сдерживаемой злобы, подошёл к чернобородому. Страх, который боярич успел заметить в его глазах, дал понять — будет чернобородый говорить, никуда не денется.

— Кто таков? — спросил Крамарь так, что у кметей кровь застыла в жилах. Они не узнавали сегодня своего господина — весёлого и беззаботного молодого гуляку. Мало того — Крамарь и сам себя не узнавал. После гибели Лютогостя он сильно переменился. — Зовут как? Ну?!

— Багулой кличут, — прохрипел чернобородый. — А ты… узнал я тебя… ты — боярич Крамарь со Славны.

— Кому служишь, Багуле? — холодно бросил Крамарь, никак не ответив на «узнавание» татя — невелика честь.

— Бояричу Мстише… сыну великого боярина плесковского… Ратибора Тужирича.

— Это что, бояре плесковские теперь разбоем промышляют? — удивился Крамарь.