Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Нападающих было не больше пяти, и Лютогость уже поверил, что отобьётся. Боярин зацепил одного-двоих, кто-то сдавленно матерясь, откатился в сторону, стонал, зажимая ладонями распоротый живот. И тут же ногу Лютогостя чуть ниже колена рвануло резкой болью, а потом что-то тяжёлое обрушилось голову.

Он уже не чуял, как озверелые находники всадили ему в спину короткое копьё. Не слышал, как посыпались горохом с крыльца оружные кмети, как бежали со двора находники. Слышал только дикий крик раскосмаченной Забавы, коя прянула к нему с крыльца, роняя невесть для чего вытащенный из налучья лук — ей всё одно было бы его не натянуть. Хотел сказать, ей — не плачь, мол, сейчас встану…

Не сказал. Всё это вдруг стало ему неважным.

— А вот эту загадку разгадай, — задорно сказал Бус Белоголовый. Девчонка из Славутиной веси покосилась в сторону высокого крыльца — родители Буса Белоголового жили небедно, хоть и на отшибе от всей веси, за околицей. Славутичи сперва на них дивились — и как это не скучно да не страшно в стороне от всего людства жить? — а после махнули рукой — таковы уж видно уродились… нелюдимы. И впрямь, отец Буса, Неклюд, вполне своему назвищу соответствовал и был нелюдим — дальше некуда: мало с кем разговаривал даже по делу, только кивал альбо кланялся при встрече молча. А чего зря языком трепать? — сказал он однажды, когда отец Улыбы допёк его расспросами. — Слово человеку не для того богами дадено, чтоб его впустую везде разбрасывать. Улыба знала, что отец её и до того Неклюда уважал — и за деловую хватку и за умение хозяйствовать — ишь, всего десять лет, как поселился в веси, а уже и терем отстроил добрый, и стаи скота полны, и зерно в сусеках не переводится. А после того зауважал ещё больше. Остальные весяне Неклюда недолюбливали — именно за то, что мало говорит, мало к кому заходит. Да и завидовали, не без того. Опричь того — чужак. В веси-то, почитай все друг другу родня. И пополз по веси нехороший слух, будто знается Неклюд-огнищанин с нечистой силой. В деревнях, вестимо, без того не прожить — с нелюдскими силами ладить надо. Однако злое слово «колдун» змеиным шепотком текло по веси, таилось у Неклюда за спиной. Он знал. Криво усмехался. И ничего не менялось. И из всех весян дружился с Неклюдом только отец Улыбы Урюпа. Вот и теперь загулял у друга, и мать послал за ним дочку, да только Урюпа домой идти не спешил — постой да погоди, сейчас да скоро. Она загадками и увлеклась — с Бусом было весело, он не был нелюдимым, как его отец.

— Ну-ка, — подзадорила девчонка.

— Ну, это загадка простая, — девчонка улыбнулась, и Белоголовый загляделся — не зря девчонку Улыбой назвали.

— И что же это? — язвительно спросил он, спохватясь.

— Не что, а кто, — наставительно ответила Улыба. — Змей Горыныч это!

— И верно, Змей, — засмеялся мальчишка. — Да только…

Он невольно покосился в сторону дороги и замер, вмиг оборвав смех. Наискось, от леска, заходя облавным полумесяцем, к корчме ехали увешанные оружием всадники — не меньше десятка.

— Беги, Улыба! — хрипло выдавил Белоголовый.

Девчонка кинула взгляд в сторону дороги, вскрикнула в страхе и помчалась к веси. Белоголовый тоже ударился в бег, только не к веси, а к отцову терему, что-то крича во всё горло и сам не разбирая своих слов.

И ведь говорил же кто-то отцу, — горячечно мелькнуло в голове, — говорил, что не сойдёт добром…

Когда полоцкие кмети сожгли боярскую усадьбу за лесом, из добычи забрали только съестное — мясо, зерно. Коров, овец да свиней угнали. А остальное бросили. Весяне и попользовались. И Неклюд там был, и Урюпа, и иные прочие. И Славута, войт веси и глава рода.

А теперь — вон он, сын боярина, первым едет. Мстиша. Небось недаром назвище дано.

— Поганец, — процедил головной всадник, его чёрная борода дрогнула в бешенстве.

— Да пусть орёт, — пожал плечами старшой, сужая глаза. — Там всё одно, почитай, все уже покойники.

— Нет уж, — прошипел чернобородый, вскидывая лук. — Из-за этого сосунка сейчас все в лес кинутся…

Он был прав. Но последнее слово всегда должно оставаться за вожаком, и старшой его нашёл, дав про себя слово припомнить вою его ослушание. Он сделал вид, что воин стреляет с его разрешения и подзадорил:

— Да ты в него и не попадёшь!

— Я не попаду?! — звякнула тетива, стрела, басовито гудя, ушла к цели. Белоголовый споткнулся на бегу и, взмахнув руками, грянулся оземь. Всадники захохотали, старшой махнул рукой, и, вопя, свистя и улюлюкая, словно половцы, плесковские вои ворвались в ворота Неклюдова двора, отворённые по случаю дня. Домочадцы — их было немного — заметались по двору, на крыльцо выбежал Неклюд, вытаращил глаза от изумления. И тут же свалился под стрелой чернобородого.

Началась рубка.

Бой… да и бой ли? Избиение продолжалось недолго. Вои метались по двору и корчме, гоняясь за постояльцами и слугами, рубя всех, кого видели хоть с чем-то похожим на оружие. Волокли за волосы девок и баб, тут же, на дворе, задирая им подолы. Высаживали двери, выволакивая во двор всё мало-мальски ценное.

Отбился только проезжий купец — наплевав на товар, он сшиб с седла чернобородого, вскочил на его коня и, по-разбойничьи свистнув, вылетел вскачь со двора.

Кто-то уже запалил корчму, и огонь, жадно облизывая сруб, полез по углу вверх, досягая жадными языками до застрехи.

— С бабами чего делать? — жадно спросил чернобородый Мстишу.

— Чего спрашиваешь? — скривился боярич, словно от кислого. — Не знаешь, чего с бабами делают?

— Это само собой, — оскалился воин. — А после? В обоз?

— Зачем? — махнул рукой старшой пренебрежительно. — На нож, да и дело к стороне!

Чернобородый замялся.

— Чего жалеешь, Багула? — жёстко бросил боярич. — Ты поглянь на них, это же невегласы! Язычники! Ни у которого креста на шее нет, за кого ни возьмись.

— Старшой! — хрипло бросил справа другой воин. — Глянь, хороша стерва.

Мстиша лениво покосился. Девчонка и впрямь была хороша — светловолосая, с длинной косой, она с ненавистью глядела уже подбитым глазом. Лет тринадцать, не больше, а уже ладненькая, и округлости все на месте, какие бабе положены.

— Тебе сберегли, — сказал воин, наматывая на руку косу. — Будешь? Нетронутая!

— Проверил уже, что ли? — поморщился Мстиша, и кмети захохотали. — Вам оставляю!

Гридь тронул коня к воротам вскачь, слыша за спиной пронзительный визг девушки и хриплые крики мужиков.

Выехал за ворота, остановился.

Что-то пусто было на душе.

Нет, он не жалел о разорённой веси — чего жалеть, война она и есть война. Только… не было чего-то важного. Довольства какого-то, что ли? На миг он даже пожалел, что отказался от девушки. Но теперь… после мужиков… да и жива ли она?

Боярич вслушался. Крики девушки всё ещё прорывались сквозь треск пламени. Он отвернулся и вдруг приподнялся на стременах, вгляделся.

— Эй, мужики! — весело крикнул он сквозь треск огня. — Бросьте бабу, тут на нас вои страшные идут.

От веси и впрямь бежали несколько мужиков — с длинными рогатинами и зверобойными луками. Душа стремительно веселела. Вот чего не доставало — боя!

Семеро конных плесковичей дружно прянули навстречь бегущим мужикам, которых всполошила Улыба. Мужики не оплошали, ударили дружно — за их спинами сейчас бежала в дебрь их небольшая весь, ведомая стариками. И надо было задержать татей с красными войскими щитами.

Сшиблись с треском и лязгом. Двое Мстишиных воев тут же повалились наземь. Один захрипел пробитый враз тремя копейными рожнами, второй захлёбывался кровью из распоротого горла.