Моя Святая Земля (СИ)

Марбелл снова раскланялся, почти бездумно, по давней привычке - и ушёл из кабинета канцлера, думая о сложных вещах.

Канцлер затевает рискованную игру. Ожидает, что его легендарное состояние вырастет ещё от близости этой хвалёной благости? Хочет держать мальчишку-благого при себе, как курицу, несущую золотые яйца - и скрыть это от демона? Ну-ну...

А благой король был в монастыре Святого Луцилия. И юный некромант ночевал нынче в деревне неподалёку от этого монастыря... Как всё это интересно и странно...

Какая странная парочка... Ангел и бес, благой и проклятый, знать бы, что их связывает... Но, что бы их вместе ни держало, абсолютно очевидно: если канцлер отправит людей в эту деревню, то некроманта они убьют непременно. Походя. Чтобы не мешался под руками.

Если канцлеру нужен благой - то благой от него никуда не денется. Но некромант нужен мне, думал Марбелл, нужен живым. Непременно живым - какая прибыль от его смерти?

Спасём приятелей. Я приду на помощь, будет славно: я вижу тебя, ты видишь меня, мы друг от друга ничего не скрываем. И некромант, возможно, явится сам. Может, явится и благой король тоже - но это уже не наше дело.

А говорить придётся либо с белым королём, либо при нём. Значит, главным образом нужна искренность. Если верить старым песням и сказкам Святой Земли так же, как верят местные жители, впитавшие их с материнским молоком, человек, отмеченный Божьей благодатью, особенно чувствителен ко лжи.

Не то, чтобы Марбелл верил этим сказкам, но по давней привычке решил перестраховаться.

VI

Кирилл проснулся рано: ему показалось, что за окнами, затянутыми тонкой плёнкой, похожей на промасленную бумагу для запекания, ещё стояла глухая зимняя темень - но все обитатели дома уже были на ногах.

Старуха топила печь - и в избе чудесно пахло дымом и горящим деревом. Сэдрик поил младенца с ложки разведённым молоком. Младенцу не слишком нравился Сэдрик, но настолько нравилось молоко, что он не возражал против прикосновений чужого человека, только ёрзал, когда его держали уж слишком неудобно. Ренна смотрела на них с печи; насколько можно было прикинуть при свете лучины, она сама выглядела лучше, чем прошедшей ночью - истощённой и усталой, больной, но не полумёртвой.

Малыши сидели на свободной лавке и внимательно наблюдали за старухой - должно быть, ждали завтрака. Кирилл подумал, что дети уж слишком тихие и послушные - постоянный голод лишил их и сил, и живости, они даже не возятся и не клянчат, просто ждут - снова ужаснулся и тут же понял, что тоже голоден.

Непривычно голоден. То, что раньше казалось голодом, сейчас выглядело так, хорошим аппетитом после прогулки.

Мы вчера почти ничего не ели целый день, вспомнил Кирилл. Разделили мамину плитку шоколада - и всё. Дома, когда Сэдрик рассказывал о Святой Земле, в воображении вставали какие-то замки, битвы, драконы, принцессы - но уж точно не голод средневекового простонародья.

Воспитанный в Петербурге мог бы и лучше представлять себе, что такое ад, подумал Кирилл, ощущая презрение к себе. Он помнил семейные предания приёмных родителей о прабабушке, пережившей жуткую блокадную зиму, об одном прадедушке, убитом в Невской Дубровке, и о втором, ушедшем под ладожский лёд вместе с гружённой хлебом полуторкой - но дома всё это казалось глубокой мрачной стариной, подёрнутой густым туманом прошедших благополучных лет. Зло на Земле было отгорожено от Кирилла благостью, как стеной, казалось нереальным, темой то ли для боевиков, то ли для публицистики; чёртова магия не подпускала живых людей с их живой болью близко, превратила их в персонажей кино.

Зато здесь - вот она, боль. Давай, лечи.

Кирилл сел. Он думал о мире, в котором вырос, о море сиропа, о всеобщей любви, вызванной королевским даром и только им, о своей совершенно пустой жизни в круге благости, наполненной лишь ожиданиями перемен - и чувствовал, насколько в мире, где он родился, всё заострённее и важнее. Он уже уверовал самым истовым образом - и осознал, что именно на Святой Земле его место. Этим холодным тёмным утром, в продымлённой избе, жилище нищих крестьян, рядом с их голодными ребятишками - Кирилл переставал быть Кириллом даже для себя самого. Он становился Эральдом не только на словах.

И Эральд чувствовал голод, душевную боль, беспомощность, тоску и безнадёжную любовь к своей несчастной родине - удивляясь силе эмоций, совершенно не соответствующей ситуации. Что там обычно пишут в книжках? Вот с этаким пафосом янки полагается двигать прогресс при дворе короля Артура.

А что делать королю Эральду при своём собственном несуществующем дворе, со своим незаконченным школьным образованием и единственным полезным умением - исцелять наложением рук? Прогрессорствовать? Вот прямо на этом вытертом до блеска локтями грубом столе остриём Сэдрикова заговорённого ножа нацарапать чертёж будущей атомной электростанции?

- Проснулись, мессир, - констатировала старуха. - Доброго утречка.

- Доброго, - сказал Эральд, чуть смутившись.

Сэдрик протянул младенца Ренне, и она забрала его к себе на печь, прижала к груди. Младенец обрадовался и что-то заворковал - он, кажется, чувствовал себя лучше, чем старшие дети.

- А что у тебя с рукой, парень? - спросила Ренна. - Покалечился?

- Вроде того, - мрачно ответил Сэдрик и, обернувшись к Эральду, сказал, хмурясь. - Знаешь... дела-то плоховато идут. Сон мне приснился паршивый. Совсем паршивый.

- Нынче можно снам не верить, - сказала старуха с искренним участием. - Новогодье уж прошло, а до дня преподобной Иликены-девственницы ещё сколько... да и луна на ущерб идёт.

- Я думал, это я тут специалист по снам, - улыбнулся Эральд. - Но дрых, как убитый - если что и снилось под утро, не помню.

- Ты специалист, - согласился Сэдрик. - А у меня просто предчувствие плохое, и всё тут.

- И что делать с твоим предчувствием?

- Понятия не имею. Что с ним сделаешь...

- Ладно, - сказал Эральд как можно бодрее. - Давайте завтракать. Смотрите, дети!

И дети заворожённо посмотрели, как Эральд разворачивает шоколадную плитку. Фольга обёртки, её хруст и блеск, привела малышей в такой восторг, что Мона даже подала голос.

- А это настоящее золото, мессир? - спросила она шёпотом.

Старуха неодобрительно зыркнула, но Мона не заметила.

- Это ты - настоящее золото, Мона, - сказал Эральд. - Очень хорошая девочка, и сестрёнки с братишками у тебя тоже золото. А эта штука - просто блестящая... ну, как объяснить... тоненький-тоненький-тоненький листик металла.

- Железа? - поразился малыш, которого, если Эральд запомнил верно, звали Тобином.

- Серебра, вроде, - сказала старуха. - Из этакого делают розочки на храмовые свечи. Небось, грошей по пять такая розочка...

- Вам нужно? - Эральд протянул ей фольгу. - Это не серебро, но блестит... может, и можно сделать из него розочку. Возьмите, если для чего-нибудь пригодится.

- Как это вы так всё раздаёте, - сказала старуха с лёгким укором. - Этак и разориться недолго.

- А у меня и нет ничего, - сказал Эральд весело. - К тому же, я понятия не имею, куда можно пристроить этот листочек. Не в нём дело: в него было завёрнуто лакомство. Пробуйте.

Шоколад произвёл сильнейшее впечатление - и не только на детей. Даже всезнающая старуха, принюхавшись и лизнув, не определила, что это за дивный продукт такой.

- Себе возьми, - сказал Сэдрик. - Так и будешь смотреть, как другие едят, пока ноги не протянешь?

- Слишком мало, - вздохнул Эральд. - Где бы нам ещё раздобыть, а? Чтобы хватило надолго? Как ты думаешь, на что мы можем выменять мешок муки, Сэдрик?

- Ты только о здешних печёшься, или вообще обо всех?

- Я думаю, что мы теряем время, - сказал Эральд грустно. - Но никак не могу придумать, что делать дальше. Вот что нам делать, посоветуй. Куда идти? С кем разговаривать? Что менять?