Просто солги

Я думала, что, преодолевая поперек Седьмую авеню, я буду глотать слезы, а не улыбаться как сейчас. Словно это я выхожу замуж.

И я точно жду вопроса со стороны: "Почему ты улыбаешься, Кесси?", — но уже заранее знаю ответ — "просто потому что я это делаю".

Я словно переросла все эти розовые сопли и сентиментальные мысли. Словно стала немножко старше.

Дышать почему-то легко: прохладный воздух беспрепятственно проходит сквозь опустевшие легкие, — и мне хочется вдыхать его настолько часто, насколько это вообще возможно. Хочется пропускать через себя фиолетовый смог большого Нью-Йорка. И это вроде как моя личная дурная привычка.

Точнее, нет. Нью-Йорк — моя личная дурная привычка.

И это так непривычно — идти по переполненным городским улицам в коротком платье грязно-кремового цвета и ловить на себе посторонние взгляды. Так непривычно — понимать, что люди смотрят на тебя не потому, что ты можешь что-то вынюхать для них, а просто потому, что ты сегодня отлично выглядишь.

В здании собора много народу, и у всех лица счастливые — почти как у меня. Все ждут праздника, торжественного обмена клятвами, все ждут банкета, в конце концов. А я жду совсем другого. Просто хочу посмотреть, каков он из себя, этот хренов оптимист.

Рядом со мной сидит полноватая женщина со светлыми жидкими волосами. На вид женщине едва за пятьдесят, но она выглядит такой счастливой, что мне кажется, в течение этого дня она уже помолодела лет эдак на двадцать. В потемневших от возраста пухлых ладонях она зажимает уже заранее приготовленный платок. Готовится плакать от счастья и едва сдерживается, чтобы не начать прямо сейчас.

Внезапно женщина поворачивается ко мне, и в какой-то момент мне кажется, что она хочет упрекнуть меня в том, что я слишком пристально смотрю в ее сторону. В нос резко ударяет искусственный запах лаванды, чем-то похожий на аромат дешевого очистителя воздуха. Но я знаю, что больше никто в этом огромном зале не может чувствовать этот ядовитый запах.

— Меня зовут миссис Фрайд, — представляется она и в щенячьей манере сужает маленькие глазки. Хочет произвести впечатление, догадываюсь я.

— Кесси. Меня зовут просто Кесси. — Я неопределенно качаю головой и улыбаюсь, чтобы хоть как-то поддержать наметившуюся беседу.

— Кем ты приходишься… — Миссис Фрайд делает паузу и замирает, мысленно подбирая в голове нужное слово. — Жениху?.. — наконец, выпаливает она, явно не уверенная в своем предположении.

— Я подруга Джен. — Улыбаюсь. Всегда улыбаюсь. Люди любят идиотов, но милых идиоток любят особенно.

— Ах, так ты дружишь с моей дочерью! — счастливо восклицает женщина и тут же прижимает приготовленный платок к губам.

— Ну, можно и так сказать.

В этот момент начинает звучать торжественная мелодия. Не тот мотив, что мы когда-то с Кимом придумали. Эта музыка — она ненастоящая, напыщенная, слишком пафосная. Даже не для похорон.

Джен появляется вовремя. Длинный шлейф и безупречно белое платье. Мне кажется, что ей хочется разорваться от счастья, хочется лететь, а не ползти, как улитка. Но это только мне кажется. Джен неожиданно поворачивается лицом к гостям — совсем не вовремя — и я вижу на ее лице застывшие, замороженные слезы и покрасневшие от долгих рыданий глаза.

— Мне очень жаль. — Она нервно трясет головой и сдерживает вновь подступающие слезы, и я чувствую, что в данный момент ее больше всего заботит то, что тут столько приглашенных, а не то, что у нее действительно случилось. — Мне очень жаль, — вновь повторяет она холодным мрачным шепотом, и от ее тона у всех — одна мысль на уме.

— Что случилось, Джен, детка? — Моя соседка торопливо вскакивает со скамьи и суетливой походкой несется в сторону дочери. — Что-то с твоим женихом?

И это так странно звучит из посторонних уст. Все эти сочетаемые-несочетаемые слова. Все эти "Ким", "жених", "случилось". С Кимом не может ничего случиться по определению — Ким всегда все предусматривает.

У меня тоже есть подозрения, есть своя версия вопроса "Джен, что с Кимом?" на языке, но я не могу сказать, не решаюсь, потому что чувствую, что почти что невесте сейчас не до этого.

В зале собора гробовая тишина, как будто здесь проходит не свадебная церемония, а чьи-то похороны. Как будто о ком-то умалчивают.

— Мне жаль, — снова и снова, как заведенная, повторяет Джен, и я знаю, что ей действительно жаль.

— Тебе не за что извиняться, дочка, — возражает миссис Фрайд, но не верит собственным словам. Она говорит это с сомнением, точно сама не до конца уверена, действительно ли этой поникшей девушке не за что извиняться.

— Мне так жаль… — тихо и отчаянно бормочет Джен, закрывая лицо руками. Теперь она уже действительно плачет, и эта картина поистине ужасна: несостоявшаяся невеста в ослепительно белом платье стоит посреди собора, и по ее щеке катится ледяная слеза. В этот момент она больше не Джен, которую я ненавижу, которая меня раздражает. В этот момент она — Джен, которую мне искренне жаль.

Но ведь она просто не знала. Не знала. И это ее единственное оправдание.

Но ведь она просто не знала, что Ким все время лжет. Ким ничего не делает просто так — он просчитывает каждую мелочь. И он знал, с самого начала знал, что все выйдет именно так. С самого начала.

…

Они больше не говорят обо мне. Не обсуждают, не бросают свежую сплетню с моим участием ненароком за чашечкой ненастоящего кофе. Они даже не произносят моего имени. Я чувствую, что они только и делают, что молчат обо мне.

И когда я вижу их любопытные лица, напряженно сжатые губы, ярко размалеванные алой губной помадой, я понимаю, о чем они молчат. Для них я — инопланетное чудо. Для них я — то, о чем уже не принято говорить. Ни о том, что я смогла самовольно покинуть этот дом с синими окнами, это дьявольское логово; ни о том, что я вернулась сюда вновь с десятилетней девочкой на руках со странным французским именем. Для них это — нонсенс, в здравом рассудке вернуться в эти стены.

Но они просто не знают, насколько страшно бывает порой одной в крохотной квартирке, где не осталось ни единого зеркала, ни единой тарелки. В квартире, куда ты знаешь, что они еще вернутся. Эта дамочка с малиновыми кудрями и ее чертов престарелый муж. Оба спятившие с ума.

Они не знают, что лучше слышать монотонные стоны за тонкими стенами, нежели каждую секунду внимать тишине; нежели просто знать, что там, за стеной, уже никого нет.

Они не знают, и это для их же блага.

Лея больше не вяжет. Не звякает в углу комнаты в своей обычной манере. Она даже не разговаривает со мной — только с Жи. Они вместе рисуют очередное стадо овец. Зато Лея достала давно забытую ею скрипку: когда-то давно она говорила мне, что прежде хорошо играла на скрипке.