Запах цветущего кедра

— Мы все погибнем!..

И опять проваливалась в сон или смерть, которые стояли рядом, как у всякого гибнущего от холода человека. Возможно, бредила, однако это предупреждение казалось роковым, заставляло тревожиться. И всякий раз возвращала к кружению назойливых мыслей: откуда взялась? испугалась вертолёта? пожара? попыталась спрятаться в разливе, но искупалась и стала замерзать? не смогла добраться до берега, когда миновала опасность? показалась на дереве в одном спортивном костюме и шерстяных носках?

За двадцать полевых сезонов в Якутии Рассохин насмотрелся всякого: и тонули, и замерзали, особенно бичи по пьянке. Редкая осень проходила без жертв, без обморожений, болезней от переохлаждения, бывало, что погибали даже при плюсовой температуре. Один побежал за бражкой на соседний участок — своей не хватило, но заблудился и околел; другой с глубокого похмелья вздумал освежиться в замерзающей реке — едва отвадили, третий подрался с собутыльниками, ушёл из палатки, уснул на снегу, и благо, что прилетел вертолёт. Но никто в безумстве и бреду не пророчил всеобщей гибели, даже допившиеся до белой горячки. Обычно жаловались, благодарили, клялись не пить, буровили всякий вздор, ловили пришельцев.

В общине лагерных амазонок пили разве что лосиное молоко. Правда, и без вина сходили с ума, если вспомнить беглую амазонку на резиновой лодке или полуночное мычание, отгоняющее злых духов.

Через двадцать минут в схроне стало жарко, но Стас подбросил в печку дров и опять стал массировать ноги. Амазонка в очередной раз очнулась нескоро, но посмотрела, вроде бы осознанно и, ничего не сказав, на сей раз уснула, поскольку задышала ровно и глубоко. Он посидел рядом, глядя, как на сером, ещё бескровном лице начинают проступать очертания губ. Дождался, когда потеплеют руки и ноги, послушал сердце, после чего укрыл одеялом и полез наверх.

Кавказец сидел возле открытого люка, топорща обрезанные уши, и на Рассохина внимания не обратил.

— Ты — умница, — похвалил Стас, раскуривая трубку. — Без тебя не нашёл бы. Сейчас банку тушёнки принесу.

Пёс даже на его голос не среагировал, переместился за сухостойный кедр, сел и, всматриваясь, стал тихо ворчать. Опять чуял кого-то чужого!

— Кто там ещё?

И не успел договорить: кавказец стремительно и молча сорвался с места, скрылся за деревьями, и оттуда донёсся звучный охранный лай. Рассохин вынул из куртки пистолет и побежал следом.

— Взять его! Фас!

Охранник словно ждал этой команды. Разъярённый лай переместился чуть влево, и тотчас же послышалось гортанное рычание — рвал кого-то! Стас побежал на звук борьбы, и в это время щёлкнул выстрел, похоже, пистолетный. А Дворецкий сбежал с дробовым ружьём! Пёс заскулил, замолк на несколько секунд и опять разразился лаем. Значит, остался жив, и, судя по удаляющемуся звучанию, кого-то погнал.

Следы схватки Рассохин нашёл сразу: на хвойном подстиле остались свежие борозды от обуви и собачьих лап.

Тут же валялся клок песочной камуфляжной ткани, точнее, вырванный набедренный карман брюк. А профессор Дворецкий не носил военной формы, тем паче такого редкого цвета, и путешествовал по Карагачу в цивильном костюме.

11

Сашеньку вызвали на допрос и отпустили почти сразу же, как только возле милиции приземлился вертолет. Бурнашов хоть и объявил ей развод, однако переживал, часто вскакивал, метался по камере и даже стучать пробовал, требуя вернуть жену. Каталажка в посёлке была единственной, поэтому вечером начали впихивать туда местных хулиганов и дебоширов, правда, быстро выпускали. Сатир даже с одним договорился, чтоб разыскал и позаботился о Сашеньке, устроил неопытную девицу на ночлег, обещал заплатить, когда вернут деньги, и бомжеватого вида мужик пообещал. И так при этом улыбался, что вызвал ещё большую тревогу.

— Этот позаботится! — вдруг ревниво спохватился Бурнашов. — Устроит гостиницу!

Когда ближе к полуночи в камеру впустили бородатого ссутуленного мужика в грязной одежде, в первый миг даже никто не шевельнулся, хотя все лежали на нарах с затаённым арестантским ожиданием. Но железная дверь так часто брякала, что к этому привыкли.

Галицына-старшего сразу не признал даже родной сын. Когда новосёл присмотрелся в полумрачной камере и угрюмо спросил, где свободно, Бурнашов вскинул голову.

— Уж не ты ли это, князь?

И все вскочили с нар.

— Где Рассохин? — спросил Колюжный.

— На Гнилой остался, в лагере. — Полковник несколько оживился. — А вас сюда за что?

— За что и тебя. Евдокия Сысоева тоже там?

— Нас вместе задержали. Её куда-то сразу увезли. Я не знал, что Интерпол у неё на хвосте! За терроризм, между прочим.

— А если бы знал, то что?

— И связываться бы не стал! А теперь мне такое шьют!

— Да погодите вы со своей Евдокией! — встрял Кирилл Петрович. — Ты жену мою видел?

В это время в коридорчике опять загромыхало, и дверь камеры отворилась.

— Колюжный, с вещами — на выход!

— Отпустят — найди Александру, — попросил Бурнашов. — Боюсь, как бы она не сорвалась.

В коридоре на Вячеслава надели наручники и повели наверх под конвоем двух омоновцев. На улице его поджидал уже знакомый рыжий помощник генерала из ЦК, боец с автоматом и джип с местными номерами. Посадить в него не успели — наперерез ринулась Сашенька, поджидавшая во дворе милиции. На удивление конвой был снисходителен, и женщину не оттолкнули.

— Вячеслав, он и вправду меня бросил? — трагично пролепетала она. — Но ведь я же ничего дурного не сделала!

— Кирилл Петрович сильно переживает и волнуется за вас, — на ходу сообщил тот.

И лучше бы таких слов не говорил! Слёзы вмиг испарились, и голос стал визгливым, как у истеричной барышни:

— Он меня завёз в тайгу! И бросил! Я не нужна ему! Он хочет к амазонкам на Карагач! Галицын ему наговорил!Вам всем нужны амазонки! Земные женщины вам в тягость! Вы ищете того, чего уже нет на земле!

— Почему нет? Может, ещё где-то есть.

Она не услышала, охваченная страстью.

— Передай этому... этому бабнику! Он плохо меня знает! Я ему таких тут амазонок устрою!

— Разбирайтесь сами, — Колюжный полез в машину. — Не надо было сюда приезжать!

Сашенька вцепилась в одежду.

— Я хотела всюду быть с ним! Оставила дочь! Чтоб разделить долю! Жена обязана разделить участь мужа своего!

— Кто же тебе это сказал?

— Это по-христиански!

— Твоя участь — дома сидеть! — рыкнул Будьдозер. — Сопли ребятишкам вытирать! А не лезть в мужские дела!

— Какие вы все одинаковые эгоисты! Вы — женоненавистники! Боже, как я несчастна!

Рыжий отвёл её в сторону, и Вячеслав забрался в машину.

Его привезли в поселковую гостиницу, закрытую на спецобслуживание и превращённую в охраняемый штаб, поскольку у двери стоял часовой с автоматом. Однако кафе в холле работало, даже музыка играла, только кормили там ОМОН: человек двадцать в униформе сидели за столиками, жадно ели, пили водку и напоминали киношных полицаев, пришедших с охоты на партизан. Но выглядели не победителями — скорее, напротив, побеждёнными, потерпевшими поражение. Зимняя пятнистая форма в многочисленных дырках, как от пуль, прожжена так, что у некоторых торчат локти. И ото всех вместе густо разит потом, дымом, гарью войны и ещё каким-то едва уловимым эфиром скорой неотвратимой гибели. Спиртное только усилило их мрачность, проявило запоздалое осознание творимого неправедного дела, высветлило предчувствие краха.

Рыжий убежал на второй этаж докладывать, а боец поставил Колюжного лицом к стене, ещё раз прощупал одежду и снял наручники. Вместо помощника вниз спустился сам генерал. Теперь хромал странно, вроде как на обе ноги, его косичка оказалась распущенной, расчёсанные на прямой пробор волосы наползали на лицо, как тогда, на лекции, в клубе «Кедры Рода».

При его появлении бойцы в кафе мгновенно уселись ровно, сделали вид, что едят, а из дальнего ряда столиков свечкой взмыл бородавчатый.