Запах цветущего кедра

Бойцы погрузились быстро и без суеты, последним в кабину заскочил «песочный». Машина поднималась медленно, хвостом вперёд, и один из пилотов, свесившись в дверном проёме, что-то высматривал внизу. Опять полетели крышки и покатились кубики ульев, от напора воздуха захлопнулась одна створка ворот, и затрепыхался, прогибаясь, забор. Наконец вертолёт взмыл выше него, развернулся на месте и потянул через курью, набирая скорость. Откуда-то появился кавказец и облаял улетающую машину.

Рассохин выбежал с территории зоны сквозь распахнутые ворота, когда вертолёт скрылся за лесом и почему-то сразу пропал его звук. А ещё через минуту стало слышно, как за спиной трещит огонь и гудит пламя, гонимое в небо смерчем, образовавшимся под стенами могучего и плотного кедровника. Лоси вырвались с территории лагеря и теперь, ровно стадо коров, стояли у кедровника по правую сторону, сторожили уши и фыркали. Телята, наконец-то дорвавшись до маток, припали к вымени и только перебирали несуразно длинными ногами, невзирая на пожар.

Стас бродил по кромке берега, вдоль воды, и часто мочил голову, гудящую от угара и сумасшедших событий, произошедших в последний час. Скоро даже пчёлы начали успокаиваться: те, что уцелели, собирались на опрокинутых ульях, а погибших мелкая волна прибивала на отмель, отрисовывая сушу длинной грязноватой полосой.

Зона горела высоким пламенем часа полтора, после чего огонь изветшал, сник и пожар превратился в дымный, изредка постреливающий дотлевающий костёр. Только баллоны тракторов возле фермы долго ещё испускали красные полотнища, увенчанные чёрным дымом, в одиночку пылал хозяйский дом, вспыхнувший в последнюю очередь, и, словно огромная свеча, горел новодельный сарай, где, судя по запаху воска, хранился пасечный инвентарь. Время от времени в огне что-то рвалось, выбрасывая протуберанцы из угольев и заставляя вздрагивать сторожких кормящих лосих. Практически весь забор вместе с вышками упал внутрь зоны и теперь дотлевал на земле, оставляя лишь огарки столбов и пружинистые нагромождения колючей проволоки.

В кедровник огонь не пошёл, защитила подросший молодняк и сырая земля, почернели только крайние берёзки. Целыми и нетронутыми от всей зоны оставались только ворота, повешенные на бетонных столбах, да железный решётчатый накопитель возле калитки. На месте бараков и хозпостроек высились теперь многочисленные печи с трубами, торчали двухъярусные железные кровати, искорёженное в огне оборудование, а всё, что могло ещё гореть, превратилось в огромные чадящие головни и мощный слой угольев.

Вместе с пожаром дотаивало и дымное солнце, опускаясь и залитые половодьем тополевые поросли. Спохватившись, что скоро стемнеет, Рассохин достал спрятанный на кедре пистолет и побежал вдоль старицы, высматривая, не прибило ли где облас. За поворотом угодил в залитую низину, обошел её кедровником и ещё час продирался сквозь прибрежный краснотал — Христиной душегубки нигде не было. И если даже прибило, то в ивняк по другому берегу, куда прижималось течение. Обойти весь остров он не успел бы дотемна, да и вряд ли бы смог, поскольку чем дальше от лагеря, тем непроходимее становились прибрежные заросли, сплошь покрытые водой.

Уже в сумерках он повернул обратно, однако по пути решил переночевать в схроне молчунов. Яркие и жгучие события дня как-то пригасили, растушевали болезненную память прошлого, возможно, от навалившейся усталости пригасли острые чувства. Спать захотелось невыносимо!

А в кедровнике пожар не ощущался, даже дымом не пахло.  Мощный хвойный подстил без единой травинки даже не шелестел под ногами, вызывая ощущение, будто идёшь по облакам. Рассохин хорошо ориентировался, внутренний компас работал всегда исправно, да и роща на острове была невелика — может быть, полтора десятка квадратных километров, очерченных давно отмершей речной меандрой. Не тайга — ухоженный сад, пройти мимо заметного места с сухостойным кедром — это ещё умудриться надо было, пусть даже и в сумерках. Он хорошо запомнил, что схрон, как и положено, выкопан на самом высоком месте острова, и откуда к нему не двигайся — всегда будет немножко в гору, с лёгким, ощутимым опытному глазу подъёмом. Поэтому он больше доверял ногам, чувствуя отупение от полудремотного состояния. Однако впереди между стволов вдруг блеснула вода, и он очутился на берегу, неподалёку от глухого, не имеющего протоки, другого конца старицы, на прорве.

Лет триста назад Карагач пробил, прорвал себе прямое русло, оставив прежнее, отмершую меандру, на произвол судьбы. Летом через высокий перешеек даже на тракторах ездили, сейчас же тополя и застаревший ивняк стояли в воде.

Рассохин ничуть не расстроился, что дал маху, сел под крайний кедр и набил трубку: теперь он точно знал, что лагерь за спиной и находится в полукилометре отсюда, не больше. И где-то недалеко — берег Карагача, на противоположной стороне которого — Гнилая Прорва. Если Лиза пришла, то непременно увидит пожар, а не найдя Рассохина, начнёт беспокоиться. Он же уехал и не оставил никакого знака, но она должна догадаться, где он, и попытается сюда перебраться, если у молчунов есть облас. Или будет кричать — вечером по воде хорошо слышно.

Пока курил, борясь с тревожными мыслями и со сном одновременно, увидел табунок лосих, вышедших с сумерками на кормёжку. Они забредали в воду по колено и ломали вершинки молодого ивняка, паслись мирно, всего в десяти шагах, невзирая на табачный дым. Тут же показался и лагерный страж — кавказец, возможно, обученный не только охранному ремеслу, но и пастушьему. Он подошёл к Рассохину, обнюхал, сосредоточившись на сапогах, и отошел в сторонку — признал своего.

— Молодец, — похвалил Стас, — службу знаешь. А так бы съели тебя китайцы.

Вдохновлённый похвалой, пёс начал выслуживаться: настороженно сделал полукруг возле лосих, долго вынюхивал лёгкий, горьковатый от запаха гари тягун, наносимый из лагеря, после чего крадущейся походкой исчез в сумраке леса. И вдруг затявкал: гулко, редко, но злобно, как по зверю. Вставшие из берлог медведи на Карагаче промышляли телятами и подавались в сосновые боры, и такие вот кедровники, где телились матки, — добыча лёгкая и питательная для голодных весенних зверей. Вполне возможно, что хищник почуял поживу и приплыл на остров. Тем более, здесь ещё и пасека.

Лосихи насторожили уши, втягивая ноздрями воздух, послушали лай кавказца и, не почуяв опасности, снова принялись за ивняк. А на медведя бы среагировали однозначно! Рассохин выколотил трубку в воду и осторожно пошёл на брёх пастуха — от дерева к дереву, чтобы не маячить в просветах.

Пёс стоял передними лапами на толстой замшелой валежине и сотрясал темноту кедровника предостерегающим охранным лаем — кого-то чуял! И скорее всего — человека.

— Ну, кто там? — громко спросил Стас.

И в тот же миг не увидел — почуял — движение впереди. Словно ночная крупная птица слетела с земли и пропала за толстыми стволами кедрача. Пёс тоже узрел это, залаял чаще и злее.

— Пойдём глянем, — предложил Рассохин, достал пистолет и легко взял метровый барьер.

Пёс добежал до могучего дерева с выпирающими корневищами и закрутился около, вынюхивая землю. Здесь кто-то стоял или сидел, но пружинистый подстил не оставлял следов, как вода. Стас даже спичкой посветил — ничего...

Он уже почти ощутил себя Робинзоном на необитаемом острове, но это состояние одинокого существования в тот час же и пропало. И только сейчас Рассохин вспомнил о мстительном профессоре.

— Дворецкий? — крикнул он в темноту. — Выходи, поговорим!

Акустика в ночном кедровнике была, как в концертном зале, слышался даже малейший шорох, и показалось, что кто-то таится за деревьями, слушает.

— Лизы со мной нет! — предупредил Стас, намереваясь всё же заинтересовать и вызвать профессора. — Иди, я тебе всё объясню!

Кавказец тоже настороженно слушал, шевеля обрубками ушей. И слышал наверняка больше, вдруг с лаем скрылся в темноте, забирая правее, вглубь кедровника. Сразу как-то расхотелось спать и тем паче искать в потёмках логово молчунов.