Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ)

– А Кастрат-то того. Нехороший человек, отравитель. Собрат ваш по сану и цеху.

А доказать чем? Грамоткой да елейником?

Разборки между иерархами… ввязываться туда…

К этому моменту у «блина» начались острые боли в животе. От которых его сворачивало. В позу пружины часов, когда ключик — до упора. И приступы рвоты. От которого разворачивало. Как рессору под пустым кузовом.

Тут прибежал опроставшийся Чимахай. В одной руке — полено на изготовку, в другой — срам в кулаке. Интересный обоерукий бой может получиться.

Мда… А вот этой заросшей дырки в рёбрах под левой рукой — у него раньше не было.

Я ожидал криков, визгов, риторических вопросов… Подзабыл я своего «железного дровосека». Да и монастырская «огранка» даром не прошла.

Чимахай посмотрел на корчившегося у забора сотоварища, на меня — сплошная любезность и доброжелательность. А чего ж нет? Ножки подобраны — готов к движению в любом направлении. Чуть в стороне, как раз у Чимахая за спиной, Алу стоит, коней оглаживает, сабелька уже на живот сдвинута…

– Что с ним?

Чимахай кивнул в сторону корчащегося, стонущего, воняющего «блина».

– Переваривает. Угощение. Твоё?

Я показал ему елейник.

– Ну… наше. А с ним-то что?

Я наклонил сосуд, чтобы Чимахай увидел белый порошок внутри.

– С ним — вот это. А теперь ответь: зачем вы притащили ко мне яд?

Не его. Видно по реакции. Для него — неожиданность. Обиделся. Разозлился.

– Что ты околесицу несёшь?! Какой яд?! Нет у нас никакого яда…!

– На.

Я протянул ему елейник.

– Откушай. Сам узнаешь.

Дошло. Поверил. С одного раза. С одного перевода взгляда с моего лица на елейник, на собрата и обратно. На моё, доброжелательное, сочувствующее, интересующееся личико. Скушай-скушай, мил человек. А я полюбопытствую. Как тебя тут выворачивать будет. Или — нет.

Я ни в чём не убеждаю, не предполагаю, не обвиняю. Я — предлагаю.

Проверь. Убедись. Сам.

«Опыт — критерий истины». Твой собственный опыт.

Это тебе не «правдами мериться» — это «познание истины». Процесс… увлекательнейший. Увлекает вплоть до летального…

Веришь своим, в «свою правду» — откушай. И Господь Всемогущий спасёт слугу верного от любых напастей и болестей. Он же так и зовётся — Спаситель! МЧС — «мировой чего спасти». Тебе в моей ложке дать или за своей сбегаешь?

Стоит, переминается с ноги на ногу. Злой, голый, растерянный.

– Ты мне не поверишь, но я этого не знал.

– Поверю, Чимахай. Я всегда верю людям. Пока они не врут. Богородица наградила меня… чутьём на ложь. Ты давно уже знаешь об этом. Поэтому я сам никогда не лгу. И чувствую ложь других. Иногда — делаю вид. Что поверил. Один раз.

«Обманешь меня единожды — стыд тебе и позор. Обманешь меня дважды — стыд и позор моим дофаминовым нейронам».

Нейроны адаптируют выделение дофамина при исполнении предсказания. У меня с нейронами — порядок.

И с другими мозгами — аналогично. Первое «главное» сделано: жив остался. «Порошок наследника» — не стрельнул.

Теперь «главное» — он.

Это не раскалывание, «момент истины». Это — «смена правды», перевербовка.

– Тебя, мил дружок, поимели, использовали и подставили. Не тряси тыковкой. Вот, чти.

Кинул ему «рекомендательную грамотку».

– Ты думал, что ты в команде старший. Обман.

Перевари это Чимахай. Помнится, ты был очень чувствителен к обману. Опыт жизни под «цаплей». Обман с чертовщиной. У меня в Пердуновке сперва тоже сильно дёргался — не верил, что Ванька-боярич не может лгать.

– Ему, Сосипатру этому, дана грамотка, ему подмога да заступничество епископское обещано. Он — главное дело делать шёл. Он-то знал — что в елейнике. Как ребятки барахло тронули — сразу прибежал. Ты про грамотку знал? Во-от… Главным был он. А ты так, «отмычка по старой памяти», прикраса для отвода глаз. Так тати бабёнку, сдобную да вертлявую, к купчику толкают. Пока сами кошель режут. Тут шлюшкой воровской — тебя приспособили.

Стоит — головой мотает. Красный от стыда. Закрепляем.

– Лови. Это что?

Кинул ему кошель найденный.

– Это? Не знаю. Серебро тута…

– Это твоего Сосипатра киса.

– Как?! У нас же серебра не было! Нам же только сухарей на дорогу…! Милостыню собирали! Игумен же… Та-ак… С-суки…

Теология — это здорово. «Мы — воины христовы» — звучит.

Социализация — хорошо. «Я — главный, веду своих — в бой праведный» — героически.

А вот заначка, от своих спрятанная, это… наглядно? Покойный перед смертью тушёнкой под одеялом не обжирался?

Монастырское общежитие повсеместно предусматривает общность имущества. Чем жёстче устав, тем личного имущества меньше. Портки у монаха — могут быть персональными, куны — только общие. Спрятанная от братии киса — предательство. Измена не тебе лично — всему. Братство предал, самого Иисуса… Иуда Искариот.

Что, Чимахай, противно, когда один из твоих «братьев во Христе» — корыстный обманщик? Ты с ним трапезу разделял, хлеб преломлял, а он… иуда. А другие в вашем братстве? — Тоже денежку под себя гребут, с тобой не делятся? Слова-то они говорят правильные, все сплошь бессребреники. Только у тебя «в кармане — вошь на аркане», а у них… За лоха тебя держат, за дурня бессмысленного. Полёгай кису, Чимахай. К чему слова, когда вот: серебришко обманное — руку тянет.

Не тебе серебро дадено, не проповеднику, не бесогону. Ему — отравителю, лжецу.

– Садись, рассказывай.

Рассказ Чимахая был неровен, петлист… Он не знал с чего начать, прыгал по деталям своего пребывания в монастыре. Перешёл к подготовке этой миссии… и снова вернулся к своему послушничеству.

Забавно: его научили говорить. Но не научили рассказывать. Он может яростно проповедовать, обличать. Есть накатанные трафареты. Как словарные, так и интонационные, мимические. Его сносит в стиль «вероучителя», с обильным цитирование «Святого Писания», «отцов церкви», но моё:

– Не надо «Апостолов», не надо Иеремию. Сам. Скажи своими словами.

мгновенно останавливает поток красноречия. Сбивается, блеет. Замолчал.

– Ты понял что случилось? Тебя подставили. Тобой прикрылись. Ты — отмычка воровская, муть в заводи, чтобы рыбку поймать. Не за-ради веры христовой, не для света воссияния, а для злодейства исполнения. Обман, Чимахай. Как у той ведьмы, у «цапли», было. Лжа, воровство. И ты той лжи — наконечник острый.

* * *

«Блин» затих. Только слюна через губу течёт. У уже мёртвого монаха.

Забавно. Я только что убил человека. Ни за что — он ничего против меня не совершил. А кое-какой обман братии… Разве я сторож монаху православному? Да и, наверняка, у него было благословение на этот подвиг.

Я убил человека в тот момент, когда всыпал ему в рот ложку мышьяка. Не только до преступления, но даже до обнаружения улик, указывающих на преступный замысел.

Просто — не понравилась морда, показалось подозрительным поведение. Исходя из своих, нечётких, весьма возможно — ложных, представлений предположил, что он — «комиссар». И что он знает истинную цель миссии.

Любые его вздохи, суета и переживания — могли иметь вполне мирное, вовсе не диверсантское обоснование.

Если бы он не признался в задании: «извести Ваньку-лысого» — я бы считал, что убил невинного человека? Обман христовой братии — не преступление передо мной. Горсть мышьяка, горсть серебра, епископская грамотка — не улики.

Следовало подождать, пока он сыпанёт яду мне в щи?

Если бы он не признался, я бы мучился от «невинной души погубления»? Ночей бы не спал, молебны покаянные отстаивал? «И мальчики кровавые в глазах»? В смысле — «сосипатры».

«Признание — царица доказательств»? И всё? И расстрельная команда — уже не убийцы, а суровые рыцари справедливого возмездия?

Мы, попандопулы, много проще сталинских судилищ. Даже «особые тройки», сотнями тысяч отправлявших «врагов народа» на расстрел, действовали с бОльшим уважением к закону.