Мир оранжевой акварелью (СИ)

— Поздравляю: в Канделверди — новый начальник порта. И это — я…

Мама умерла еще через полтора года… И вот это событие изменило «наш привычный уклад» кардинально…

Детство, оно сродни мотыльку. Красивому, с яркими крылышками и легким, кратковременным мигом полета. Потому что в детстве отсутствуют и планы на будущее и ноющая ностальгия по прошлому. Детство эгоистично, ибо живет лишь днем сегодняшним, беря от него по максимуму. Без заначек на завтра и зароков от прежних ошибок. Вот так и мы… Нет, мама, конечно, болела. Иногда. Днями лежа в своей огромной кровати за задернутыми наглухо шторами. В спальне, пропитанной лечебными снадобьями и еще чем-то тревожно густым, темным облаком висящим над ее запрокинутой головой. Но, воспоминание это быстро выветривалось, как из комнаты, едва там распахивались окна, так и из наших с Арсом голов. Вытеснялось более важными заботами порхающих в своем ярком мире мотыльков. А потом все, вдруг, изменилось и я впервые, давясь слезами под лестницей, шепотом вопросила у брата:

— Арс, а что будет завтра?

— Не знаю, — растерянно глянул тот на меня. — Это он во всем виноват. Это из-за него она постоянно болела.

— Не говори ерунду. Мама и с отцом тоже мучилась головой. Помнишь, — хлюпнула я носом. — наш семейный лекарь предупреждал, что ей волноваться вредно и какую-то микстуру вонючую прописывал?

— А кто маму заставлял волноваться?.. Больше остальных? — вовремя уточнил мой «примерный» со всех сторон брат. — Он. Со своей работой и еще кое-чем, похуже.

— Арс, чем «похуже»? — недоверчиво прошипела я. Подросток хмуро уткнулся взглядом в пыльный угол:

— Тебе ведать о том ни к чему. Да только я точно знаю — из-за него, этого пеликана жадного, мама умерла.

А что ожидает нас завтра, мы в том разговоре под лестницей так и не выяснили. Да только жизнь сама за нас все решила. В лице человека по имени Сест ди Федел…

Местное кладбище, видное еще издали густой зеленой макушкой из высоченных дубов, находилось в стороне от кипящих жизнью городских улиц. И хоть рядом с ним, на тюльпановой пустоши, то быстро появлялись, то так же быстро пустели чьи-то скромные постройки, жители Канделверди капитально осваивать ту часть предгорья явно не торопились. Я же торопилась сюда каждый день. И сначала являлась без всяких других причин, кроме единственной — проведать маму. А потом, пришлось их выдумывать. Не для себя. Для других. Для Люсы, маэстро Бонифаса, иногда насупленного сэра Сеста. Для скучающих теток, торгующих пучками из вечно подвядших цветов сразу у кладбищенских ворот. И один лишь Арс в моих оправданьях не нуждался. Он, казалось, вообще во мне теперь не нуждался, нырнув с головой в видимость дерзкой взрослой жизни…

В тот ветреный майский день облака, согнанные с просторов Моря радуг, досрочно закончили в городе послеобеденную сиесту. Поэтому тетки у распахнутых настежь ворот, уже не клевали носами над своими тощими пучками. Пришлось здороваться, демонстративно поправив на боку папку на длинных ручках (рисовать пришла, не просто так). А уж потом, сразу за высоким забором, быстро нырнуть в пеструю тень кладбищенских дубов. И зашагать по широкой центральной аллее. За последние два года я узнала о городском кладбище почти все. Хотя эта его часть, самая старая, была под стать здешним дубам, которые своими вершинами упирались в вечность. Вот и серые мраморные памятники-надгробья, судя по их выеденному ветром и солнцем виду, тоже были от этой вечности в одном шаге (если такое выражение вообще применимо к статуям и деревьям).

И некоторых из них я, действительно, рисовала. Поэтому сейчас, проходя мимо, задерживала взгляд, как на старых приятелях. Вот, например те, что высятся слева на бугре, полностью утонувшем в пахучих желтых лилиях. «Здесь покоится Петра Волош. Дева, достойная наших разбитых сердец» — надпись на постаменте, едва различимая сейчас. И две каменные фигуры: ангела смерти, с силой снимающего с головы девушки венец жизни. Девушка цепляется за него руками, хотя очи ее уже сомкнуты. И действительно, данная Петра покинула бренный мир внезапно и при невыясненных обстоятельствах… Или еще одна местная «почти вечность» — умирающая женщина, держащая в одной согнутой руке цветок мака, как символ сна. В другой — ритуальную емкость для скорбных слез (вероятно, ее оставшихся горевать близких). А чуть дальше, почти скрытый в густо разросшейся сирени — постамент с восседающим на нем ангелом-хранителем. Люди свято верят, что такая скульптура заставит небесного охранника беречь своего «подопечного» и на том свете. Наверное, поэтому молящийся ангел опирается обеими руками на увесистую дубину… Но, самой любимой моей здешней скульптурой был лежащий под покрывалом из плюща, каменный лев. Время почти стерло с его добродушной морды нос, а листья плюща скрыли раззявленную во всю ширь пасть (словно животному очень жарко) и эти метаморфозы сделали из надгробного льва сказочного персонажа: с головой кудрявого младенца и туловищем хищника. Вот его я рисовала больше всех остальных. Каждый раз меняя выражение «детских» глаз и положение лежащих лап. А про себя называла «наивным чудовищем».

— Ух, ты! — разлегшаяся посреди аллеи, худая рыжая кошка, заставила меня вновь сосредоточиться на дороге и через пару десятков ярдов, я увидела конечную цель пути. Хотя, сначала не ее, а, обрубающий аллею, ржавый, покрытый мхом забор с обмотанной цепью калиткой — входом в заповедную часть кладбища. Значит, мне осталось лишь повернуть перед ним налево. — Ну, здравствуй, мамочка. Это — опять я.

Наш семейный склеп назвать таковым можно было лишь по принадлежности к месту. Потому что он скорее, напоминал прямоугольную беседку, сотканную из ажурных металлических прутьев с единственным надгробием по центру и лавочками вдоль узких перил. Заполнились они седоками лишь единожды — в день маминых похорон. Остальное же время были заняты опадающей дубовой листвой да еще воробьями, облюбовавшими это ветреное место для своих посиделок. И первым делом я привычно разогнала мелкую, гулко чирикающую компанию. А потом придирчиво осмотрела все остальное пространство… Вроде, без изменений. И уселась на край мраморной плиты:

— А у нас все по-старому. Так папе и передай. Люса ругается на меня за то, что я мало ем ее стряпню. На Арса — за то, что он опять не ночевал дома и почти забросил гимназию. И втихаря — на твоего мужа. По разным причинам. Меня маэстро Бонифас опять сегодня звал перебраться к нему, но я отказалась… Да, твои апельсиновые деревья зацвели. С опозданием, но, белые бутончики вот-вот раскроются. Но, кажется, про них я тебе уже говорила… — замолкнув, вдруг, вздохнула и огляделась по сторонам.

Здесь, в противовес портовому гомону, было тихо. И тишина эта неизменно умиротворяла. А еще, так же неизменно клонила в сон. И я, уже зевая, представила себе физиономии Люсы и маэстро, которым я только что сообщила: «Да я туда вообще жить перееду». Эта мысль мне сейчас показалась вполне здравой:

— Тем более, с братом буду видеться чаще, — скосившись на свежую ветку магнолии в каменной вазе, пробормотала я. А потом меня, вдруг, «понесло»…

Когда-то, много лет назад, мой учитель спросил: «Как в твоей голове рождаются „те, другие“ картинки?». И я смущенно в ответ пролепетала: «Я их слышу». Из шума листвы, криков птиц, обрывков фраз. Да много еще из чего. Даже из скрипа несмазанных колес по улице. Все это множество сначала сплетается у меня в голове геометрическими узорами, а потом, вдруг вспыхивает отчетливыми яркими картинками в рамках из них. Странными, непонятными, но, четкими до малейших деталей. И единственное, что в них всегда повторяется…

— Маэ-э-эу-у! Ш-ш-ш-ш… Маэ-э-у! Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!

— И ты, здравствуй, потерянная душа.

— Ш-ш-ш!

— А кто в этом виноват? Надо было еще при жизни своей…

— О-ой…

Женщина, бесцеремонно разглядывающая мои, разложенные по надгробью рисунки, отложила их в сторону и обернулась к рыжей кошке, сидящей на лавочке: