Последняя поэма

И вот тогда мрак стремительно сжался, осел к полу плотной и тонкой пеленой, а воздух сделался таким чистым, будто бы его только что тщательно вымыли. А сверху лился дивный и живой свет; о — каким же чудом представлялся этот спокойный свет. И в одно мгновенье, все-все не сговариваясь, и эльфы, и Цродграбы взметнули вверх головы. Там, над головами, не было больше наполненного тенями сумрака, но был высокий купол — он, впрочем, как и все окружающее не был прежним. Ведь все, что они видели — словно бы когда-то, века назад, пережило страшный, разрушительным смерч, а потом эти века простояло в запустении, в тишине. Стены были покрыты трещинами, высились нагромождения глыб, и все было тихо, призрачно. Оттуда, из под покрытого трещинами купола, плавно, постепенно рассеиваясь, опускалось облако, того целующего глаза цвета, которым наполнено небо, в закатный его час. Все смотрели туда, любили эту красоту, и не могли понять: что же — неужели действительно произошло то кошмарное, о чем даже робкие воспоминанья вызывали дрожь, или, все-таки — это им только привиделось — да, право, не могло же быть такого кошмара!.. Как, у них, в белоснежном дворце Эрегиона?! Эта железная сцена, эти кровавые образы?!.. Нет, нет — конечно же этого не могло быть, и только бы поскорее позабыть обо всем этом!..

Уже никто ничего не говорил, не плакал — все, как к живительному водопаду приникали к этому свету, и боялись хоть чем, хоть каким-то неверным движеньем, шорохом ли, нарушить эту прекрасную тишину. И первым пошевелился, заговорил Маэглин — он все это время примыкал губами к золотистым волосам девочки, и вот теперь, увидев, каким дивным, спокойным светом наполнились эти пышные волосы в этом живом сиянии, он заплакал от умиления, а еще от жалости, от чувствия того, что вместе с кровью из раздробленной руки, уходит и жизнь его, накатывается слабость, вот и в глазах уж стало темнеть, а он все плакал и плакал. Потом застонал слабо-слабо:

— Пожалуйста, мне бы пожить еще… Теперь то страшно уходить, теперь то жизнь только начинается… Новая, НОВАЯ Жизнь!..

И тогда он зарыдал еще сильнее, и, вдруг, вскрикнул оглушительно:

— Дайте мне сил жить дальше!!! Жить!!! Теперь Жить!!!!

И таким сильным был этот его вопль, первый вопль за многие годы молчания, что даже вздрогнули растрескавшиеся стены, а из под купола вырвалось несколько маленьких облачков пыли, и упало несколько камешков. И тогда все очнулись, поспешили на помощь, но не только к нему, но и к иным, кто в этой помощи держался. Ведь сцена, разлетаясь железными обломками, и в агонии не могла взять жертв; и некоторых попросту раздавило, некоторые были покалечены — но они пока сидели в безмолвном оцепенении, все созерцали свет. В некоторых местах обрушились колонны, которые уже не были адскими деревьями, но только истерзанными падубами. Завалы стали разгребать, вытаскивать из под них раненных. Тогда же обнаружилось и самое жуткое — то, что заставило многих сомневающихся поверить, что кошмар действительно был: перед одним из падубов, ствол которого весь пропитал был кровью, лежала прошитая железка бесформенная груда плоти, из которой вытекала и кровь и темная жидкость, которая судорожно дергала двумя раздутыми, красными головами. От одного взгляда на эти жертвы, сердце болью щемило, и едва не останавливалось. И они понимали, что такая же участь ожидала и всех их, и они дрожали, и не знали, как можно помочь этому, безмерно страдающему, но уже чуждому жизни, издающего безумные захлебывающиеся стоны. Вот нашелся какой-то эльф, решился прекратить мученья, рубанул клинком, но не нанес смертельной раны, тогда с искаженным лицом рубанул по этим двум головам, и, выронив клинок, и сам стеная от душевной боли, бросился куда-то — а они еще не были мертвы; ведь

И в это время раздался голос государя Келебримбера — голос и рокотал, и перекатывался, в нем была и тревога, и отвращенье ко всякому злу, ко всему, что чуждо гармонии, что несет боль и разрушение. И к этому голосу прислушивались — ведь голос этот напоминал об иных, счастливых днях:

— Здесь слишком тягостно оставаться, и мы выйдем в парк, к природе. Там, под звездами, мы излечим свои души от кошмарных видений; но перед этим мы должны не забыть кое-что. Виновный должен быть наказан…

И тут указал на Эрмела, который поднялся со своего белого кресла, и высился теперь такой спокойный, сдержанный. От него не исходило больше белесого сияния, и он казался просто старичком, уставшим с дороги, несколько рассеянным, удивленным, вообще же с первого взгляда вызывающий жалость, желание проявить к нему участие. Он оглядывал всех смиренным взором, и с легкой, печальной укоризной, словно бы спрашивал: "Что же вы хотите со мной сделать? Неужели причинить какой-нибудь вред?.. Пожалуйста, не надо. Разве же я причинил вам какой-то вред?.. Вас мучает какой-то кошмар, но разве же я причина этого кошмара? Ведь я же хотел вам только добра, только любви. Пожалуйста, примите меня с любовью…" — и трудно было не поддаться ворожащему действию этого взгляда, и некоторые эльфы и Цродграбы даже с недоумением смотрели на Келебримбера: о каком таком наказании он говорит? Ведь наказание — это причинение страданий кому-либо, а как же можно приносить эти самые страдания, когда и так уже столько боли перенесено — теперь только любовь надо было дарить. А Келебримбер указывал на Эрмела и все тем же могучим голосом рокотал:

— Кто же, по вашему, причина того кошмара?.. Ведь не могло же все это само собой получится, не так ли?.. Он вас околдовал, и вы только чудом вырвались, а иначе были бы сейчас этакими грудами мяса железом наполненными. Лучше и не смотрите на него — видите, он прячется под смиренной личиной; теперь он мудрый и кроткий; и каждый из вас уже чуть ли не слезы льет от жалости к нему. Но вспомните, вспомните, как все это начиналось! Или не по его мановению руки все исказилось, не по его ли воле была воздвигнута сцена, и не он ли убеждал, что мы должны превратится в этих чудищ, не он ли затаскивал на эту сцену?..

И теперь, действительно, вспоминались обстоятельства, которые привели их к кошмару — ведь, действительно, этот смиренный старец все начал. И вот толпа вновь заволновалась, говорили много, беспорядочно — им хотелось поскорее позабыть и о старце, и о каком-либо наказании — только бы поскорее выйти в сияние вечернего неба, только бы поскорее светом звезд насладиться. Однако, Келебримбер настаивал:

— Мы не должны откладывать. Сейчас он затаился, но сила то его никуда не пропала. Что ему стоит еще раз обратить наш дворец, а то и весь Эрегион в преисподнюю? И что ему стоит убедить, что он ни в чем не повинен, что надо его слушаться, что вы еще неразумные. Это же как дракон! Или не знаете, что дракону нельзя глядеть в глаза, иначе заворожит, что угодно внушит. И я уверяю — пройдет немного времени, и эта жуть… — тут он кивнул на все еще передергивающуюся груду плоти и железок. — …не покажется вам такой уж отвратительной. Он вас убедит, что так и надо для великой цели… Не так ли, Эрмел?

Старец, который до этого потупился, теперь поднял свои густые белые брови, и окинул всех тихим, смиренным взглядом. Очень тихо, но так что каждый слышал, он молвил:

— Да — ради великой цели. Я предупреждал, что будет и страшно, и больно, но…

— Довольно, довольно! — прервал его Келебримбер. — С каждым мгновеньем я все больше убеждаюсь, что тебя нельзя оставлять в Эрегионе ни на день, ни на час. Потому все слушайте мою волю: приказываю изгнать этого старца за наши стены, если же он попытается вновь подойти к воротам, или хотя бы заговорить с кем-нибудь из наших, то должен быть убит, как вражеский лазутчик; если же обычные клинки будут против него бессильны, то повелеваю применить магию. С этого мгновенья, эти мои слова должны быть записаны, как закон. Я не намерен выслушивать каких-либо убеждений — это моя королевская воля. На провождение его к воротам выделяю отряд из ста эльфов, вместе с магами…

Но в это время, Эрмел шагнул к государю, взял его искусную в кузнечном деле руку, в свою теплую и мягкую, похожую на только что испеченный каравай ладонь, и проговорил: