Последняя поэма

— Я прошу вас оставаться на месте. До вас еще не дошла очередь, все в свое время будут преображены. — спокойным, сильным голосом произнес Эрмел, который отступил до этого во мрак, но теперь вновь выступил, и засиял на сцене, подобно световой колонне. — …Вам нечего волноваться — хотя ваша дочь будет слита с этим, вы все равно все будете вместе — ведь будет великое братство любви, и, уверяю, никто не будет чувствовать себя разлученным, потерянным…

Несмотря на весь ужас происходящего, несмотря на то, что все это, чуждое жизни вообще, было особенно чуждо эльфам — в голосе была такая сила убеждения; такая кажущаяся высшей, божественной, и непостижимой (куда уж им глупеньким постигнуть!) мощь, что они, встрепенувшиеся было, вновь застыли в напряженном ожидании своей участи. И только мать и отец девочки — только они бежали к железной сцене. Как уже говорились, все сидели с двух сторон этой буквы «П», и эти двое сидели с внутренней стороны, так что, и бежали почти в центре залы, а потому ветви, изогнувшиеся было к ним от адских деревьев, не могли до них дотянуться; трепетали, трещали в бессильном озлоблении. А вот корни, которыми дыбился пол, задвигались, схватили было за ноги мать, но тут эльф взмахнул своим клинком, и тот полыхнул ослепительно-серебристым, словно бы вобравшим сияние всех звезд Млечного пути, светом. И, как до этого, всех заворожило плавное, кажущееся никогда нескончаемым движенье белесой руки Эрмела, так и теперь — привело всех в чувство, заставило и ужаснуться, и с мест повскакивать это стремительное серебристое мановение. И все они оглядывались, и ужасались тому, как это могли все это время пребывать в оцепенении, терпеть этот ужас.

Клинок, выбив целый каскад ослепительных искр, рассек корень, и тот стал извиваться, как наполовину раздавленный червь. Все — и пол, и стены — передернулось, словно бы было частью единого живого организма. Вот пол в одном месте вздыбился, многометровым, слизистым корнем — стал надвигаться на бегущих. В это же мгновенье, поднялся эльф — с виду лет сорока, то есть в полном рассвете сил, но с седыми волосами, и очами сияющими, помнящими многое, многое. И на самом то деле не сорок лет он прожил, но уж сорок сотен, а то и более, ведь появился он в числе первых эльфов на берегах зеркальных озер, под звездными небесами еще не ведавших ни Солнца, ни Луны. Эльфу этому довелось побывать в Валиноре, лицезрел он и самого Манвэ, только вот никогда не рассказывал об этой встрече, так как даже сладчайшие эльфийские созвучия не могли бы должно поведать об этом. Но он был наделен великой силой, этот эльф. Вот протянул он руку, и на окончании его длинных пальцев ослепительно вспыхнула яркая, серебристая звезда. Вот зазвенели, могучие слова, и тогда же всем, кто был тогда в зале, вспомнилось звездное небо, и при этом то воспоминании, еще более диким показалось все то, что они каким-то образом могли терпеть. Теперь уже никто не сидел на своих местах — все вскочили, и многие брали друг друга за руки — им нужна была поддержка, чувствие того, что они не одни, что все они могут противостоять этой напасти. А эльф на руке которого все ярче разгоралась серебристая звезда, продолжал читать заклятье. Вот серебристые лучи раздались в стороны, между них засияла сфера из чистого воздуха сотканная, и все то жуткое, шевелящееся, что в этот свет попадало, тут же теряло это жуткое подобие жизни, становилось каменным.

В заклятье его были простые слова, но они были скреплены, наполнены тем могучим чувством, которое может изливать одна только, спящая у иных не владеющих волшебством, часть души — и вот какие там были слова:

Да — великая мощь была в тех строках. Для того чудовищного организма, который окружал их это был удар безмерно более болезненный, нежели тот который нанес до этого эльф своим клинком. Так корень, который готов был раздавить отца и мать девочки, бешено дернулся, и с пронзительным скрипом втянулся в пол — теперь они были уже в нескольких шагах от железной сцены, которая вся скрипела, и исходила раскаленными языками пара. Трубы бешено извивались, некоторые лопались, выплескивали многоцветные, но все ядовитые, густые, кипучие жидкости…

Вообще, все это, от того момента, как появился Маэглин с девочкой, и до того, как прозвенело заклятье эльфа, прошло очень мало времени, и Маэглин так и не успел опомниться, понять, что происходит (а, впрочем, кто понимал, что происходит?!..) А девочка все протягивала руки к своим родным — она уже и позабыла про Маэглина, и только одного хотела — побыстрее оказаться на руках своей матушки, и чтобы та утешила, приласкала ее, чтобы вынесла бы туда, где сияет свет — словом, в такое место, где ничего об этом кошмаре не напоминало…

Итак, родителей девочки до сцены отделяло шагов десять, и в это время трубы, штыри, прочее ужасающие приспособления начали, все-таки, свое движенье. Они трещали, и переламывались, выбрасывали ослепительные, раскаленные клубы, но, все-таки, одна из этих труб, резко дернувшись, пронзила насквозь руку девочки, и руку Маэглина; тут же из этой трубки вырвалась металлическая проволока и стала обматываться, с силой сжиматься вокруг их пронзенных, сцепленных друг с другом рук. Брызнула кровь…

Маэглин не чувствовал собственной боли (хотя насквозь была прошита его рука) — все его внимание было уделено искореженной, и все больше изламывающейся ручке девочки; и это было настолько дико, настолько противно всему тому во что он верил, настолько противно всей сущности ему, что он не мог этого принять, и даже не пытался как-то остановить это: просто не могло такой дикости произойти — он ждал, что сейчас вот это прекратится, а проволока все обматывалась вокруг их рук, все больше их перетягивала. Вот еще одно приспособленье, передергиваясь, борясь с заклятьем эльфа, брызжа искрами, надвинулась сзади, и готово было прожечь их спины, вжечь в них железные крылья — все это заняло гораздо меньшее время, чем то, за которое вы успели это прочитать. Ведь такие решительные, роковые мгновенья могут очень многое в себя вместить; чувства накаляются, обостряются до предела, льются потоком…

Еще не добежали до сцены родители девочки — их отделяло еще шагов десять, но все так быстро происходило, что и эти шаги были роковыми — они должны были опоздать. И тогда девочка, которая тоже пока не чувствовала боли, но которой было страшно видеть, как изламывается ее ручка, и которая в мгновенье поняла, что родители ее не успеют, что единственная ее надежда — это Маэглин; повернула к нему свое личико, и взмолилась:

— Пожалуйста… помогите… унесите меня отсюда…

И с еще большей силой уверовал тогда Маэглин, что перед ним действительно та девочка, доченька его златовласая, которую он все эти годы искал. Тогда же с очередным титаническим надрывом понял, что все это происходит на самом деле. И тогда он стал бороться — он резко дернулся, и вырвав клок плоти, и из своей руки, и из ее, высвободился от трубы, но руки их остались до крови смотаны проволокой. Сзади надвинулась, прикоснулась к их спинам раскаленная железная поверхность — Маэглин почувствовал, как что-то врывается в его спине.

— Доченька!!!.. Доченька моя!!!.. — страшным, совсем не эльфийским голосом закричала мать золотовласой — так могла бы кричать и мать людского племени — с таким надрывом могла бы кричать любая мать, над любимым чадом которой нависла бы смертельная угроза.