Война среди осени

Затем он услышал голос Юстина, словно тот сел рядом с койкой и прошептал ему на ухо: «Он боялся, что бедняга наговорит лишнего».

Лиат шагала по темной дорожке из дворца в библиотеку. Она шла к Маати, надеясь, что он еще не уснул. Сама она чувствовала себя, словно губка, которую выжали, пропитали водой, а потом выжали снова. С тех пор, как исчез Размягченный Камень, прошло семь дней. Все это время она только и делала, что говорила с хаем Мати или ожидала встречи с ним. К ее удивлению, проводить время в золоченых стенах дворца оказалось тяжелей, чем путешествовать. Спина от этого ныла, ноги огнем горели. Лиат не понимала, чем заслужила такую боль. Ведь она просто сидела на месте. Другое дело, если бы таскала тяжелые ящики.

В городе стало темнее. Быть может, ей только показалось, но вдоль дорожек почти не зажигали светильников, а у дверей горело меньше факелов. Огни в дворцовых окнах потускнели. В садах умолкли песни рабов. Утхайемцы, которых она встречала днем, пребывали в тревожном ожидании. Лиат прекрасно их понимала.

За ставнями в окнах Маати дрожало пламя свечей. Рассохшиеся от времени края деревянных рам очертила тонкая полоска света. Лиат и не ожидала, что так обрадуется, когда дойдет до его крыльца.

Маати сидел на кушетке с пиалой вина в руке. Рядом на полу стояла полупустая бутыль. Увидев Лиат, он улыбнулся, но она сразу поняла — что-то не так. Лиат приняла позу вопроса, и он отвел глаза.

— Маати-кя?

— Я получил ответ дая-кво. Так не ко времени… Я годами слонялся по библиотеке, ничего не искал, и только сейчас набрел на свое маленькое открытие. Именно сейчас, когда гальты совсем обнаглели. Когда Семай в беде. И, прости меня, милая, когда приехала ты. И наш мальчик.

— Не понимаю. Что написал дай-кво?

— Он вызывает меня к себе, — вздохнул Маати. — В письме нет ничего про гальтов и пропавшего поэта. Ни слова о Размягченном Камне, конечно же. Гонец со скорбной вестью еще не скоро доберется до селения. Письмо касается меня одного. Я столько лет этого ждал. Это мое помилование, Лиат-кя. Я был в опале еще до рождения Найита. А уж когда ввязался в историю с наследниками трона Мати, мне едва не запретили носить бурые одежды. Старый дай-кво очень ясно намекнул, что не считает меня поэтом.

Лиат прислонилась к холодной каменной стене, забыв о боли в теле. Маати поднял брови и покачал головой. Его губы шевелились, как будто он вел с кем-то беззвучный разговор, в котором для нее почти не было места. Знакомая тяжесть легла ей на сердце.

— Ты, должно быть, очень надеялся.

— Я мечтал об этом, когда набирался смелости. И вот — меня приглашают вернуться. С достоинством, с почестями. Я спасен.

— Кажется, ты не очень рад.

— Мы так и не побыли вместе. Я не успел поближе узнать Найита. Оте-кво нужна помощь. Гальты опять строят козни. А я должен покинуть всех, кто мне дорог.

— Тебе нельзя отказывать даю-кво, — ласково сказала Лиат. — Значит, нужно ехать.

— Так ли нужно?

В воздухе зазвенела тишина. В этом разговоре эхом отдались десятки других. Лиат закрыла глаза. Усталость висела на ней, словно толстый, вымокший от дождя халат.

— Все повторяется, — сказала она. — Один раз мы уже пережили такое. Гальты опять зашевелились. Андат пропал. Семай мучается и казнит себя так же, как Хешай в то лето, когда Бессемянный убил ребенка. И мы с тобой. Ты и я.

— Расстаемся снова. Вся история уместилась в несколько месяцев. Это несправедливо.

— Как Семай? — спросила она, чтобы хоть ненадолго свернуть с опасной дорожки. — Есть хоть начал?

— Совсем немного. Почти не притрагивается.

— Вы поняли, что произошло? Как Размягченный Камень сумел освободиться?

— Нет. Но он кое-что подозревает. Я тоже.

Лиат села рядом с Маати, взяла у него чашу и выпила. Тепло скатилось в горло и разлилось в груди. Маати взял с пола бутылку.

— Не каждый поэт способен на убийство, — сказал он и подлил ей чистого, как вода, рисового вина. — В глубине души он противился необходимости обратить силу андата против гальтов. Я знаю, он переживал, но мы оба считали, что он примирился с необходимостью.

— А теперь оказывается — нет?

— Я подозреваю, что он был не так уверен, как думал сам. Возможно, даже не сознавал, что собирается делать. Это было несложно. Порыв, необдуманное решение — и все, пути назад нет. Даже если бы он сразу пожалел об этом, было бы уже поздно. В любом случае, гальты и пропажа Камня связаны, это не совпадение.

— Есть еще одно объяснение, — сказала она. — Это могли сделать гальты.

— Как? Они не могут разрушить узы пленения.

— Они могли его подкупить.

Маати нахмурился и покачал головой.

— Только не Семая. Кто угодно пошел бы против Хайема, только не он.

— Ты уверен?

— Совершенно уверен. У него было все. Он следовал своему призванию и был счастлив.

— Бедняга. Что ж… Хоть эта беда нас с тобой миновала, и то хорошо. Правда?

— А теперь кто не рад?

Лиат улыбнулась, изобразив согласие. Из-за пиалы в руке поза вышла немного неловкой.

— Как там Ота-кво? — спросил Маати.

— Носится, как ветер. Хочет уследить за всем сразу. Он почти свел придворных с ума. И… не выдавай, что я это сказала, но, подозреваю, ему это нравится. Все в смятении, кроме него. Если усилием воли можно спасти целый город, то с Мати все будет в порядке.

— Но это невозможно.

— Да, — согласилась она. — Невозможно.

Маати провел по ее руке тыльной стороной ладони. Робкий, незаметный жест, привычный, как дыхание. Он делал так всегда, когда нуждался в утешении и поддержке. Иногда это ее бесило, иногда она обнаруживала, что и сама поступает так же. Сейчас она взяла пиалу в другую руку. Их пальцы переплелись.

— Я еще не написал даю-кво, — сказал он очень тихо. — Не знаю, что ответить. Я так давно не был в Сарайкете. Я мог бы… То есть… Боги, я все говорю не так. Лиат-кя, если ты хочешь, я поеду с тобой. С тобой и Найитом.

— Нет, — сказала она. — Там нет для тебя места. У меня свои привычки, своя жизнь, и я не хочу, чтобы ты становился ее частью. Найит уже вырос. Поздно его воспитывать. Я люблю тебя. И Найит, я думаю, рад, что с тобой подружился. Но тебе не стоит возвращаться. Не нужно.

Маати опустил глаза. Рука, сжимавшая ее пальцы, ослабла.

— Спасибо, — прошептал он.

Она подняла его руку и прикоснулась губами к широким и мягким костяшкам. Поцеловала его в губы. Он провел теплой ладонью по ее щеке.

— Потуши свечи, — шепнула она.

Годы сделали из него хорошего любовника. Годы и опыт, который приобрели они оба. С какой серьезностью они отдавались друг другу раньше, как много тревог было в этой любви, как мало улыбок. Раньше она все беспокоилась, красива ли ее грудь и не слишком ли худы бедра. Маати, снимая одежду, втягивал живот. Самолюбивая молодость. Сейчас, когда никуда не деться от увядшей плоти, обвислой кожи и одышки, все можно простить и забыть.

Теперь они больше смеялись — когда выпутывались из халатов, когда падали на широкую мягкую постель. Замирали, ждали, давая Маати передохнуть. Теперь Лиат лучше знала, что доставит ей наслаждение, и уже не стеснялась об этом попросить. А потом они лежали, завернувшись в мягкую простыню и плотно задернув полог. Маати положил голову на грудь Лиат. Оба молчали, и молчание было глубже, проникновенней, чем любые слова.

Она предвидела, что ей будет этого не хватать. Еще тогда, когда взяла его за руку и поцеловала впервые после долгой разлуки. Знала, что расплатой за недолгое счастье будет печаль. Та, которая приходит, когда ты обрел что-то милое и дорогое и тут же потерял. Она вспомнила про Найита и его любовниц, и поняла, как грустно бывает ему. Он так похож на нее, так непохож на Оту. Но Лиат и не хотела, чтобы Ота присутствовал в этой комнате, поэтому оставила мысли о нем и о сыне и вернулась к Маати, к теплу их тел, дыханию, которое становилось размереннее и глубже.

Ее мысли потекли лениво и медленно, все больше теряя между собой связь. Она потихоньку погружалась в сон, будто в глубокий-глубокий омут… Вдруг Маати дернулся и шумно, со свистом вдохнул. Он сел, пыхтя, как после бега. В комнате было слишком темно. Лиат не могла разглядеть его лицо.