Война среди осени

Синдзя и Риаан изобразили позы, сразу определившие их положение. Наемник принял приветствие старшего по рангу, Риаан снизошел до слуги. Юстин просто кивнул. В углу вдруг вспыхнул необычайно ярким светом и снова исчез светляк. Баласар пригласил их сесть. Все трое, скрестив ноги, устроились на подушках, лежавших на широкой циновке. Баласар выбрал место напротив Синдзи.

— Когда я начал эту войну, — сказал он, подавшись вперед, — я решил, что покончу с господством поэтов и андатов. Находясь в столице, я намеренно допустил, чтобы кое-кто составил ошибочное мнение о моих планах. В мои намерения не входит обременять Риаана-тя еще одним андатом. И точно так же я не хочу, чтобы эту ношу взял на себя какой-либо другой поэт.

Лицо Риаана вытянулось. Он побледнел, всплеснул руками, пытаясь изобразить сразу несколько жестов, но так и не закончил ни одного. Синдзя лишь кивнул, принимая новые сведения, как если бы ему сообщили о перемене погоды.

— Поэтому передо мной стоит неприятная задача, — продолжил Баласар, вытащил из ножен кинжал с толстым лезвием и рукоятью, обернутой выделанной кожей.

Баласар бросил клинок на циновку. Металл переливался отблесками свечей. Риаан так ничего и не понял. Замешательство было написано у него на лбу, угадывалось по его молчанию. Если бы догадался, давно умолял бы о пощаде.

Синдзя глянул на кинжал.

— И вы хотите проверить, хватит ли у меня духа, — произнес он с ленивой усмешкой.

— Я не… — воскликнул Риаан. — Вы… Не может быть… Синдзя-кя, ты же не…

Движение вышло легким и точным, как если бы Синдзя прихлопнул муху. Он наклонился, поднял кинжал, метнул его в горло поэта. Послышался хруст, словно разрезали арбуз. Поэт приподнялся, вцепившись в скользкую рукоять, и медленно повалился на пол, будто спящий или пьяный. Запахло кровью. По телу прошла судорога, оно дернулось и замерло.

— Вижу, циновка вам не дорога, — сказал Синдзя на гальтском.

— Нет, не дорога, — согласился Баласар.

— Какие будут приказания?

— Пока никаких. Благодарю вас.

Наемник кивнул Баласару, потом Юстину и вышел. Его походка ничуть не изменилась. Баласар встал и пнул старую подушку, закрыв ею труп. Юстин тоже встал, качая головой.

— Ты ожидал другого? — спросил его Баласар.

— Он даже не попытался вас отговорить. Я думал, он постарается оттянуть момент. Выиграть хотя бы день.

— Убедился теперь?

Юстин помедлил и начал сворачивать циновку. Баласар сидел у стола и смотрел, как тот закатывает несчастного, высокомерного, жалкого человечка в этот позорный саван. Затем позвал двух воинов, чтобы унесли труп. Риаану Ваудатату, последнему из поэтов, суждено было упокоиться в приграничных землях между Западным краем и Нантани, в могиле, над которой не поставят даже камня. Бросить его в канаву было бы куда проще, и временами Баласару очень хотелось так сделать. Однако уважение к усопшим говорило больше о живых, чем о мертвых. К тому же этот достойный поступок почти ничего не стоил. Вырыть яму — не великий труд.

В шатер принесли новую циновку, новые подушки, блюдо курятины с изюмом и карри, кувшин вина. Слуги вышли, а Юстин все молчал.

— Когда ты предложил мне испытать его, ты сказал, что неуверенность докажет вину, — заметил Баласар. — А теперь, оказывается, его решительность — вина еще более тяжкая.

— Похоже, он боялся, что бедняга наговорит лишнего, — произнес, не поднимая глаз, Юстин.

Баласар расхохотался.

— С тобой невозможно спорить.

— Наверное, так и есть, генерал.

Баласар взял нож и отрезал кусочек курицы. Горячее, сладкое, сочное мясо пахло божественно. И все же под ароматом пряностей и лимонных свечей еще витал душок смерти, запах человеческой крови. Баласар все равно продолжил трапезу. Уж очень хороша была курица.

— Приглядывай за ним, — сказал он. — Но держись повежливей. Следи незаметно. Не хочу, чтобы думали, будто я ему не доверяю. Если не обнаружишь ничего подозрительного до Нантани, крепче будешь спать.

— Спасибо, генерал.

— Не за что. Поесть хочешь?

Юстин покосился на блюдо и метнул взгляд к пологу над входом в шатер.

— Что? Лучше пошлешь кого-нибудь следить за Аютани?

— Если позволите, генерал.

Баласар кивнул и жестом показал, что не удерживает его. Два вдоха спустя он остался в шатре один. Не спеша он закончил ужин. Когда на блюде остались одни косточки, а кувшин опустел наполовину, вокруг шатра внезапно грянул хор сверчков. Баласар прислушался.

Поэт мертв. Пути назад нет. Он представил, в какую ярость придет Верховный Совет, когда обо всем узнает. Но что они смогут поделать? Кому под силу вдохнуть жизнь в мертвое тело? Если все пойдет, как задумано, то к зиме, когда умолкнут вот эти сверчки, уже никто в мире не сможет заменить Риаана. А сегодня ночью осталось сделать еще одно, последнее дело.

Баласар вытер пальцы, допил вино и вытянул из-под койки сумку из кожи. Одну за другой он извлек оттуда книги, разложил их на столе. Древние страницы пропитались воспоминаниями. Баласар по-прежнему носил на плече шрам от кожаных ремней, который появился, когда он тащил эти книги через пустыню. Призраки погибших друзей все еще стояли у него за спиной, молча смотрели, ждали, чтобы узнать, не была ли напрасной их жертва. Но превыше того — превыше побед и поражений — была истлевшая бумага и бледные, выцветшие с веками чернила. Рука, которая начертала эти строки, обратилась в пыль по меньшей мере десять поколений назад. Умы, которые первыми постигли сокровенную мудрость, ушли в забвение гораздо раньше. Никто не помнил великого императора, чьей славе служило могущество этих слов. Его дворец давно рассыпался. Густые леса Империи занесло песком. Баласар погладил холодный металл переплета.

Убить человека легко. Убить книги куда тяжелее. Поэт, как и всякий на земле, родился, чтобы когда-нибудь умереть.

Его переход из мира плоти в мир иной просто ускорили на несколько десятилетий. Переживать об этом вряд ли стоило. Баласар был воином, первым среди многих. Убивать была его работа. Никто не стал бы требовать от жнеца, чтобы тот плакал над срезанными колосьями. Но только невежда мог спокойно уничтожить строки, пережившие своих создателей, предать огню историю. Только тот, кто не ведает, что творит, совершил бы это святотатство без толики сожаления.

И все же Баласару предстояло исполнить свой долг. Время пришло.

Раскрыв книги, он осторожно положил их в чашу жаровни. Страницы шелестели под ветерком, с шуршанием гладили друг друга, точно сухие ладони. Он провел пальцем по строчке, сосредоточился, стараясь разобрать смысл, в последний раз прочесть древние слова. Когда он взял лимонную свечу, воск пролился ему на пальцы, а язычок огня поднялся вдвое выше прежнего. Баласар прикоснулся пламенем к листам, словно жрец в благословляющем жесте. Книги заключили огонь в объятия. Он сидел и смотрел, как чернеют и съеживаются страницы, как поднимаются и танцуют на ветру невесомые частички пепла. Над жаровней поднялся дым, и Баласар откинул полог, открыв шатер для свежего ночного воздуха.

Светлячок вспышкой промелькнул мимо и полетел на свободу, к своим собратьям. Баласар провожал его взглядом, пока тот не растаял в темноте. Огней в лагере стало меньше. В небе сияли крупные звезды. Баласара охватил восторг, будто он скинул с плеч тяжкую ношу, будто его самого только что выпустили на свободу. Он уставился в темноту, осклабившись, как полоумный, и с трудом удержался, чтобы не станцевать. Если бы знал наверняка, что его никто не видит, непременно так и сделал бы. Но он был полководцем, а не ребенком. За все в жизни приходилось платить.

Когда он вернулся, в жаровне не осталось ничего, кроме обгоревших петель, потрескавшейся кожи и серого пепла. Баласар поворошил их палкой, чтобы удостовериться, что в огне не выжило ни строчки, а потом, довольный, отправился спать. Завтра его ждал долгий день.

В темноте и полудреме его снова обступили призраки. Погибшие в пустыне. Живые, которым предстояло погибнуть в бою. Риаан с книгами на руках. Все, кем пожертвовал Баласар, заполнили шатер. Их присутствие, молчаливое ожидание, успокаивало его, пока тихий голосок в глубине сознания не прошептал: « Кя. Поэт назвал его Синдзя-кя. Правильно было бы тя, разве нет? Кяговорят любимой или брату. С чего бы Риаану считать братом наемника?»