Пенталогия «Хвак»

— Ты не должен был касаться той чуждой мне, враждебной для меня сущности, что предстала пред тобою цветком.

— Я… не знал этого, Матушка! Я хочу исправить, если сие возможно!

— Исправлять нечего. Ты отворил пространство для хаоса, пусть даже небольшую щель, в четверть возможного, но сего оказалось достаточно, чтобы океаны вышли из берегов, сметая все живое на своем пути, чтобы земные небеса пропитались пылью на тысячи лет, чтобы великая боль поселилась в сердце моем, сотрясая тело мое…

— Матушка, я не хотел!..

— Но захотел и сумел. А я не успела предотвратить. Даже богам не ведомы все нити, прядомые Судьбою, ибо самой вечности не хватит, чтобы перебрать всю пряжу бесконечности… Я полагала, что лишь Зиэлю под силу отворить зловещую дверцу сию, упустив из виду иной огнь, также оказавшийся способный сделать это. Тебе, силам твоим, впору пришлось отвергнутое даже Зиэлем.

— Зиэль? Что это — Зиэль?

— Что, или кто… Неважно сие. Посланец Солнца, так он любил называть себя. Мне же он виделся просто воплощением Зла. Добро и зло неведомы ни хаосу, ни каплям воды, ни камням… Но стоит лишь прорасти среди хаоса и пустынь разуму и жизни — появляется зло и та оборотная его ипостась, из которой зло сие исходит, произрастая. И начинается борьба одного с другим… сливаясь, разделяясь… Извечная суета неразделимого живого. Зиэль — это тот, кто сумел вобрать в себя очень много зла и могущества, очистив сущность свою от всего остального.

— Я не понимаю, Матушка.

— Тебе и не надо понимать, ни ранее, ни отныне. Главная ошибка — моя. Избывать мне ее долго, очень, очень долго. Но и ты, наделенный свободою человеческой воли, — постарался, помог уязвить Матушку свою.

— Прости, пожалуйста! Прости меня, Матушка!

— Я накажу тебя, но даже и мне самой недоступно придумать наказание, соразмерное твоему проступку. Тем не менее, горечи его хватило бы на всех живущих под луной, если бы они остались в живых, ибо долго предстоит сущности твоей избывать вины твои… и мои…

— Матушка… Ты говоришь: «если бы они остались в живых»? Они что… все мертвы?

— Да, все сущее в разуме, на всем белом свете — погибло в хаосе, вызванном твоею гордынею и жадностью к невозможному. Тебе жаль кого-то?

— Не знаю, Матушка. Но мне… мне… грустно.

— Это твои слова были бы забавою для меня, умей я забавляться. Ибо они свидетельствуют, что хлад самого хаоса не до конца оледенил человеческую сущность твою. Скажи свое имя!

— Я… меня… не помню, Матушка! Я… Меня зовут Хвак!

— Так и есть. Я бы удивилась прочности памяти твоей, если бы могла удивляться, подобно человечкам, навеки исчезнувшим из моих пределов. Но я знаю причину этому.

— Причина проста: я твой сын… а ты — моя Матушка, которая для меня превыше…

— Умолкни. Ты уже делом доказал свое послушание и свою любовь. Так вот, причина сохранившейся искорки памяти — эти два комочка живого, которые ты пригрел в сущности твоей. Если бы не их тепло, задержавшее руку твою на одну соринку времени — то не осталось бы ничего, и я ослепла бы, оглохла и онемела навеки… А захоти Зиэль сорвать все четыре лепестка — вполне возможно, что не осталось бы даже меня самой.

— Я не понимаю, Матушка, я не помню… А! Я вспомнил: два существа, что я приютил в сердце при помощи магии. Охи-охи, два щенка.

— В сердце? Считай, что в сердце, сие не имеет значения.

— Но мне… грустно, Матушка, что… Неужели все погибли?

— Что-то живое в мире моем — останется жить и плодиться, хотя и совершенно иначе, нежели до твоего преглупого похода за божественным.

— Виноват, Матушка и достоин всяческих мук!

— Твоя готовность — это простое неведение разума твоего перед тем, что тебе предстоит испытать. Зло пленило тебя как раз в тот миг, когда ты посчитал себя его победителем, и твоею дланью освободило хаос, пожравший все живое разумное, и уничтожило само Зло в том числе. Но это получилась слишком дорогая цена за очищение. Пройдет немало времени — даже по моим меркам немало — до той поры, пока живое сущее в пределах моих обретет зачатки живого разумного. А до той поры ждет меня пустое и светлое одиночество. И тебя тоже, если не считать соседства Джоги, твоего шута и насельника и черное молчаливое «ничего» вместо одиночества.

— Он не шут мне, Мату… Виноват, Матушка, я не хотел перечить тебе!

— Но перечишь. Это все последствия твоего природного упрямства и того крохотного тепла в так называемом сердце твоем. Вам с Джогою предстоит долгое соседство. Вы будете общаться, обмениваясь словами и мыслями, перебирать воспоминания, общие для вас и те, что демон сей обрел до тебя, вы будет браниться и каяться, сливаться воедино и распадаться в бесчувственный прах, ненавидеть друг друга и терять разум и вновь собирать его по крохам, чтобы потом вновь утерять… И так множество раз. Времени у вас для всего достанет. И сие будет гораздо больше, чем боль… и протяжнее.

— Как велишь, матушка! Все избуду!

— Это ты клянешься впустую, от неведения предстоящего тебе… Но твоя превеликая вина от моей вины неотделима, поэтому я решила…

— Повелевай, Матушка!

— Поэтому я решила: если тех двух искорок жизни, которые ты однажды приютил, бескорыстно и без зла, достанет, чтобы однажды растопить весь превеликий хлад Хаоса, проникший в тебя по воле твоей, — наложенное мною наказание закончится и ты вернешься жить. Да свершится!

— Матушка! Я избуду, я вытерплю, я… Но мне предстоит жить… без людей, демонов и иных сущих в разуме?

— Истинный человечек, жадный, себялюбивый, прехитрый…

— Матушка!..

— Обещанное мною свершится, только если жизнь в пределах моих даст ростки, сходные с теми, что ты загубил навеки, если сущность твоя будет способна жить среди разумных сущностей иных, сиречь людей. Это будут иные люди, иные травы, иные горы, иные наречия, в чем-то сходные с исчезнувшими — но иные. Ты будешь лишен прежней силы. Оставлена будет лишь та ее крохотная часть, что поможет тебе снискать хлеб насущный.

— О, матушка! Будь у меня тело — я бы распростерся пред тобою ниц! Будь у меня грудь — я бы наполнил ее счастливым смехом, будь у меня голос — я бы не устал благодарить тебя и славить тебя! Будь у меня глаза — я бы заплакал… Мне жаль погубленного. Неужто они все мертвы, Матушка???

— Просто ответить сложно.

— Матушка, умоляю, ответь, а постараюсь понять!

— Кто ты мне, чтобы умолять меня?..

— Умоляю, Матушка, я сын твой!

— Сын… Да, так я назвала тебя однажды, полагая, что придет миг — и ты избавишь меня от муки… И ты избавил, заменив ту горечь едва ли не трижды горшею… собою заменив… Я отвечу.

— Бесконечна милость твоя, Матушка!

— Боги, дети мои, названые братья и сестры твои, все пали в бесплодных попытках отвратить неотвратимое.

— А… люди, дороги, города?

— Там дела обстоят несколько иначе. Я пыталась, конечно, защитить и спасти хоть что-нибудь… Но возможности мои отнюдь не беспредельны. Предо мною камень, который ты не видишь и никогда не увидишь. В сей камень я спрятала, не в силах спасти целиком, кусочек прежнего мира. Я уберегла его от пронзительного солнца, от изливающейся лавы, от которой ныне вскипают прихлынувшие на сушу моря и океаны, от вековечного мрака некогда голубых небес… Кусочек сей, по дивной прихоти Судьбы, напоминает очертаниями исчезнувшую навеки Империю, в которой ты жил, и был бы равен ей размерами, если бы я не заключила его и ее в этот камень. Никого и ничего в этом кусочке бытия не коснулась всерастирающая лапа хаоса, под которой все сущее в мире становится блеклою однородною пылью, стало быть, не все они погибли, не всецело умерли… Но застыли навсегда. Одна из разновидностей небытия. То же я предлагала и детям своим, но они все предпочли погибнуть, смеясь, в сражении с Вечностью и Судьбой.

— Как сие осознать, Матушка — что застыли навсегда?

— Помнишь ли ты воина, который ударом божественного меча отодвинул миг прихода беспощадного хаоса и ты, в бесплодном и бесстыдном прыжке за предвестником оного, свалился в пропасть?