Карнавальная месса (СИ)

Вот я подхожу к лучшему дому, удерживая в себе слово и образ, и спрашиваю у хозяйки: здесь ли остановилась Аруана? Да, отвечает она, к моему изумлению. Но она уже уехала.

Тут сон кончается.

Но на следующую ночь я снова брожу по другой деревеньке, в снегу до самых крыш, и ищу самый пряничный домик.

— Позовите Аруану, — прошу я.

— Она устала смертельно, дайте ей отдохнуть…

И вновь обрывается нить моей драмы…

И так из ночи в ночь, будто у меня две жизни, светлая и темная, солнечная и лунная, которые движутся, переплетаясь, как две пряди в двузубой азиатской косе, и хотя они сменяют друг друга и даже меняются внутри себя, обе одинаково непрерывны. Я боюсь, что и днем вижу тот сон.

Наконец, в домике с высоким крыльцом и черепичной крышей, изогнутой на концах, меня пускают в прихожую. Да, она здесь со своими верными женщинами, сейчас к вам выйдут, чтобы проводить к ней. В комнате горят китайские фонарики со свечой внутри, оранжевые, алые, изумрудные, как леденец. Изо стен растут сады голубого стекла, кораллы, друзы, каскады…. Стоят расписные ширмы с драконами. Круглолицая, чернокосая девочка в синей шелковой курточке и штанах, расшитых перистыми облаками и фениксами, выходит ко мне, темно-каштановая прядка упала на лицо, она смеется и говорит: «Я — дочь твоей матери».

На этих словах я просыпаюсь в своей зеленоватой на просвет, сумеречной комнате, Пульхерия урчит у меня под боком, и с нежным звоном раскачивается за стеной мобиль, рассекая время своим острым ясеневым маятником. И я понимаю наконец, что так будет всегда, что никогда я ее не найду, не коснусь ее во всех этих реальностях, только предчувствие, только обещание, тончайшая их пленка отделяет меня от нее, будто зеркальная поверхность воды, под которой клубится жизнь.

Я, вздыхая, поворачиваюсь на другой бок, нащупываю туфли, встаю…

И вот тут-то прямо в душу мне влазит бодрый лязг нашего утреннего монастырского ботала, и меня трясут уже в четыре руки, потому что я снова заспался, опоздаю к торжественному закрытию индивидуальных краткосрочных медитативных курсов. Старший наставник говорит, взявши меня за локоть:

— За эти полгода (как, неужели полгода, ужасаюсь я) мы дали вам, по-видимому, больше, чем кому-либо из наших прежних учеников, а как много взяли вы — приходится только гадать. Однако мы вынуждены оставаться в рамках взятой на себя задачи обучить вас боевым искусствам «малого круга» и кое-чему из того, что создает для этого обучения необходимый интеллектуально-политический фон. Продвижение далее означает, что вы непременно подчинитесь нашему общему пути, хотите вы или нет; вы же должны взять наше умение только как часть пути своего.

— Я не узнал от вас главного — что мне делать с моей конкретной проблемой, — пожал я плечами.

Он учтиво ответил:

— Этому мы здесь не учим. Можно подвести лошадь к самому источнику, но напьется она лишь если по-настоящему захочет пить.

С тем мы распрощались. Я сел за руль, подозвал Агнию — накануне я слезно пообещал официальному представителю Шамсинга, что буду кормить ее по расписанию и ублажать безо всякого регламента — и укатил восвояси.

По пути вышел небольшой инцидент. Мне примерещилось, будто у Дюрры мотор неровно дышит. Я остановился, вышел, откинул передний капот и тотчас же, не успев понять, что же именно я вижу, розоватое такое и рыбье-слизистое, захлопнул. Изнутри послышалось негодующее урчание.

— Да, старуха, — проговорил я, — Похоже, копаться в твоих кишках ты никому больше не позволишь, разве что под наркозом.

Говорят, сколько ни раскатывай, а останавливаться все равно придется. Возвращаться на родимое пепелище я не собирался, кстати, это оказалось более-менее далеко отсюда. Пристроился на комфортабельной, даже почему-то вторично крытой, площадке ближайшего мегаполя, где, как я знал, с паспортным режимом было нестрого. Охранительная интуиция развилась у меня до баснословных размеров.

Ну, я устроил обеих моих женщин поудобнее, слегка отвинтил вниз окно, чтобы собачка могла дышать без проблем, и заверил их, что постараюсь обернуться побыстрее. А сам отправился поесть и прошвырнуться.

Сейчас как никогда раньше я чувствовал, какая это гадость — быть под колпаком. Дома чистенькие до неестественности, деревья зелены до оскомины, а человеческие лица похожи, как две симметричные половинки одного пухлого подекса. И хотя мои приключения повышибли из меня тягу к спиртному, ходить по здешним улицам всухую было выше всяких сил. Неизжитой атавизм моих обезьяньих предков с силой толкал меня к жидкому вегетарианству. Тем более, что и кормиться тоже надо — и мне, и Агнии — а старые запасы за время путешествия испарились. Дюрре, что ли, скормили мои новые братья и сестры…

Ну, собакины интересы я соблюл мигом: набил полную сумку собачьими консервами. Не ахти что, наша принцесса успела разбаловаться на натуральном питании, но пусть привыкает. Снес в машину, одну жестянку вскрыл, нагрузил ей полную миску чего-то там курино-индюшечьего, чмокнул в носик и снова улетучился.

На меня наехала ресторанная вывеска, и я решил осчастливить собой заведение. Швейцар покосился на мои пышные патлы и задрипанные штаны, но когда я щелкнул его по генеральскому погону со шнуром свернутой купюрой особо крупного размера, догадался, что так ходить — самый шик сезона и причуда миллионеров. В тумане за его спиной блистала роскошь: пианола, дубовые столы, неподъемные стулья, холщовые скатерти с неотстиранными буро-красными пятнами — суровая простота дикого юга, как раз под мои джинсы. Еще тут в стене были широкие полуовальные просветы на волю, целая аркада, пробитая в диком камне бутафорской кладки, и это помогло мне утвердиться в выборе.

Подкатил метрдотель:

— Простите, все места зарезервированы. Ожидается съезд…

Дальнейшее было неразборчиво, потому что я применил к его ротику почти тот же метод, что и к швейцарскому аксельбанту. Он не врал: мебель начали группировать к центру, над этим в поте лица трудились все местные вышибалы, и только поэтому я проник так далеко вовнутрь, как привратнику не думалось.

— Мне бы чего-нибудь съестного на один зуб и графинчик холодного чая, дорогой мэтр, — говорю я и показываю ему уголок третьей бумажки. А что с ними, такой уймой, еще делать? У Дэна и компании в два счета потеряешь последний навык. — И любой закуток, хоть на кухне.

— Я правду говорю, уважаемый, — покачал он прической, — эти персоны посторонних не выносят.

— Так ведь и я тоже, мэтр, — я улыбнулся, распахнул пошире мои глаза (они у меня чистейшие, как у младенца, и наивные) — и прямиком к нише, где за портьерой находился некий потаенный столик на две персоны.

— Ну хорошо, я велю вас обслужить, только справляйтесь побыстрее, — процедил он мне в спину и потрусил решать свои проблемы.

Мне мигом забросили ложки-вилки-ножи, хлеб и две разнофасонных рюмки, сосуд с чем-то бархатисто-коричневым и подносик, где каждая закусь мирно сосуществовала в отдельной ячейке. Последнее вроде бы называлось менажницей. Я быстренько опрокинул (увы, то был не коньяк и даже не бренди, на что я намекал, а нечто куда более гвоздодерное и горлопанистое) и заел салатом. Только собрался повторить и улетучиться, как начали прибывать гости.

Смахивало это на свадебный сговор, большой и бестолковый. Женщины были все поголовно в белом, мужчины — в белом с бордовыми отворотами, военизированные элементы — в чудных коротких накидушках красного цвета и со шпагами. Кишмя кишели береты, шарфики, пояса отделочного тона, распашонки и трико, свитера до колен и юбки в пол, смокинги и шальвары — доминирующего. Этакое если не сии стены, то я видел впервые.

— Теперь, умоляю вас, сидите смирно до конца, — пробормотал метрдотель, мимолетом хапая очередную большую деньгу, — и ждите, может быть, я сумею вас вывести как сотрудника.

Снаружи царило возбуждение и толкучка, беспорядочный гул голосов, по преимуществу молодых. Будто сыгрывался оркестр, не зная, какую пьесу ему предложат исполнить — за здравие или упокой. Столы засверкали узкими бутылками и шеренгой хрусталя, в плоских вазах горой вздымались всякие нездешние фрукты и овощи; народ уже слегка поддал и ковырялся в закусках, ожидая скорого явления то ли жаркого, то ли своего идейного вождя. Сделалось пестро, шумно, душновато и тесновато, и кое-кто, по преимуществу дамы, косился на посадочное место рядом со мной.