Катавасия (СИ)

      Жданко слушал, затаив дыхание, веря и не веря старику. Верить до конца не хотелось, но приходилось. Ведимир - слав, а слав лжи не скажет даже под страхом смерти. Но, может быть, старик ошибается, и не все так плохо, а, может, и вовсе все не так. Может, заговариваться стал ведун, разум терять на склоне жизни. Но из ума выживают лишь те, кто и прежде недалек был, да и то - годам к семистам. А Ведимир за спиной не больше шести сотен оставил. Хотя, кто его знает, разное о нем в племени говорили... Так ведь и про ветры, что сорок дён дули-веяли, отец рассказывал (Ростислав, отец Ждана, тогда сам еще только девятую весну разменял). И про упырей раньше слыхом не слыхали, осени три назад только впервые сталкиваться стали охотники с этой нечистью. Да и из Жданковых ровесников на десятой весне, как принимали в охотники, семеро не смогли в зверя перекинуться, а трое из сумевших так зверьми и остались: двое - волками, а один - медведем. Вьюн, приятель Жданков, и вовсе в волчьей шкуре память потерял, огня испугался, взвыл дико, оскалился, шерсть - дыбом, словам не внемля, на людей рычал злобно, затем махнул через городьбу и ушел в лес. Где-то он теперь, жив ли, приняли ли хоть в волчье племя родства не помнящего? Волки, они ведь тоже родом крепки. Страшнее нет ни зверю, ни человеку память о корнях своих потерять. А в иных деревнях и хуже, говорят: матерые охотники перекинуться не могут, или, перекинувшись, так навек зверем и остаются. Да что там далеко ходить, и сам Жданко на всеобщем языке объясниться с пятое на сороковое мог, да и то не с каждым зверем, не со всяким деревом, а травяной речи - так и вообще почти не разумел. Что уж там...

      Ведимир говорил непривычно, не как обычно - плавно, не спеша; речь его рвалась глухими раскатами грома, неслась, ломилась в голову ошалевшим весенним лосем, не разбирая дорог, оставляя глубокие, неизгладимые следы в памяти, пробиваясь до самых глубин ее, до того, что впитывалось еще в материнской утробе, до того, что в первые дни жизни было всосано с молоком.

      - А тебе, Жданко, ни счастья, ни славы обещать не могу, ни покоя, ни сытости, ни жизни долгой. Да и у всех уж она нынче короче станет, чем дальше, тем меньше срок жизни людской будет. Время настанет - и сотня весен - сроком немыслимым казаться будет человеку.

      Завтра с рассветом мир наш надвое поделится. В одной половинке - боги светлые да черные останутся, с ними - людская часть крохотная - те, кому вечный бой меж собой вести да ждать. Те это, кто волей своей сторону Кривды иль Правды взял, кто колебаний не знает, за свое стоя твердо. А в другой половинке люди о чудном только в сказках вспоминать станут, боги - и те их навещать недолго уж смогут, до поры лишь, пока миры эти вконец стеной неодолимой, невидимой не отгородятся, ворота до Времени зарастив. Разве что домовые, роту свою блюдя, при людях тех останутся. Да покойной жизни и в этом мире не знать никому. Песни черные Сириновы в кровь людскую проникли уже, Кривда с народами вместе множиться будет, а те, ни Рода, ни родства не помня, братства своего не ведая, биться друг с другом будут смертным боем, делить неделимое, обиды множа. Тяжкая доля твоя - с ними, память теряющими, к безверию и безбожью идущими, с ними такими тебе идти дале. Там род свой продолжать, честь храня свято, там потомкам твоим чрез колоды долгие зим память нести о святости братства, о тщете зла, о вере, надежде и любви истинных, ибо многое иное именами теми звать станут и именем тем недоброе творить, раз за разом от прожитого отрекаясь без разбора: что от злого, что от доброго. Только говоря: "В прошедшем - плохое лишь и не было ничего опричь", доброе отринут да грязью измажут, злое же, не заметив даже, за собой в грядущее протащат, да еще и за новое, за наилучшее выдавать станут.

      Горько, страшно звучали слова Ведимира. И горечь слов тех заставляла верить, нет, даже не верить - знать наперед - страшную судьбу мира.

      - А как вырастет в ком, малыми каплями сбежавшись от пращуров, капля Светлояровой крови, как наберет она настоящую силу в том человеке, память истинную в нем пробудив, так, коли выдержит он, не сойдя с ума, поток страшной правды, так на миг откроются врата невидимые, приняв человека того в мир иной, яростный, чудеса и Богов сохранивший в вечной битве добра и зла, кинув того человека нещадно на весы этой битвы, растерявшегося, в своем-то мире места и покоя себе не знавшего. И тут вновь выбирать ему, за чью победу в бой идти, ибо, Правды и добра желая даже, ошибиться может, за Кривду встав, Правдой её почтя. И стать ему последним воем последнего времени разделенных миров. И не будет ему легкой победы, ибо даже за Явь и Правду встав, проиграть может, дрогнув единожды. А коли сбудутся чаяния мои, коль переможет в страшной брани Правда Кривду, так в тот день перемоги сгинет навеки стена-граница, и вновь два мира в единое сольются. И объявятся тогда светлые Боги людям, вновь обретшим свою душу, отыскавшим путь к Зорянице. Но и по-иному стать может. И сгинет тогда в вечном плену соборная душа людская, всеми забытая; и, рознью человечьей начавшись, слившись на единый черный миг, взорвутся оба мира на части, и частицы эти, разлетаясь все дальше друг от друга, рваться будут все мельче и мельче, до бесконечности, одиноко летя в пустоту, погибая в безвременье.

      Так ли всё оно будет? Не знаю. Верю только, не могу не верить, что сгинет тьма в душах людских!

      Старик поднялся, медленно провел рукой по дубовому стволу:

      - Ты, Жданко, только дождись, как я заговор наложу. Я тут и отойду сразу. Тело огню предашь, душу выпустишь. Огонь - свет, а свет - свят! С пламенем душе тело покидать легче, веселее, чище. Стражем встанет здесь душа моя до срока кон-границу беречь да правнука твоего дожидаться. Он-то ведь, добрый да смелый, невежою да невеждою придет, словно бы дитя малое, вот и буду его учить. Ты и то вскоре многое забудешь: негоже в новом мире сокровенное ведать человеку, а ну как в Кривду пойдет, тогда, многое ведая, многое злое содеять сможет. Так пусть уж спрячется знание до поры. Всего не скрыть, отзвуки да отголоски останутся, да уменье малое, год от года слабея да то, что сызнова умом пытливым постигнут. Да еще искоркой малой свет в сердцах многих останется, души согревая, каплям Светлояровым в крови людской замерзать не давая, сберегая их. Жаль только, что и от Кривды останется немало и гадить оно будет ежеместно, души смущать да путать, да так, что и того, кто доброе малое что ведать будет, люди бояться станут. Вот так, Ждан, не ты один, а мир весь таким обернется.

      Ждану стало страшно: "Как невеждой жить стану, ни птицы, ни зверя речей не разумея, как это - Богов не слышать, не видеть даже, как с травой, с деревом не перемолвиться? Жить, словно камню безъязыкому, лежачему аль бродячему (есть и такие, неприкаянные, неиспомещенные). Да и то, старики рассказывали, что камни такими не от века были, а в наказанье стали: прогневали за что-то богов, не исполнив предназначенное. Давно ли и как точно там с камнями было, то уж и не помнится никем. Так и будем, словно камни, только что - ногатые да рукатые, и помнить иного не станем. Страшно..."

      Ведимир продолжал:

      - А теперь сказано мною все, что знать ты должен, а мне и за дело пора. Отойди в сторонку, живи и помни: Род свой продолжь крепким, жили чтоб лишь по чести да по совести. Помни!

* * *

      Они обнялись на прощанье. Молча, ведь все уже было сказано. Жданко по тропинке спустился к лесу шагов на двадцать и встал, прислонившись спиной к сосновой сушине.

      Ведимир остановился в воротах, означенных дубами, спиной - к парубку, лицом - к водам Светлояра, воздел высоко руки, сжимая в обеих посох, и заговорил нежданно громко, звонко. Слова его, казалось, по всей земле, по всему белому свету вторило, запинаясь от страшного понимания происходящего, эхо:

      Встану, поворотясь

      К миру задом, к свету передом,