Катавасия (СИ)

      Может быть, когда-нибудь, в эру космических экспедиций, наступит эпоха экспансии в иные миры, на открываемые планеты. Тогда вновь эти вот Васи (бродяги по натуре, а не бомжи поневоле) найдут своё место в мире и пойдут, пойдут, первыми прокладывая трассы полетов по всей галактике, протаптывая своими беспокойными ногами первые людские тропы через чащи инопланетных лесов, первыми создавая в головах инопланетных аборигенов образ Землянина, и, скорее всего, неплохой образ. Может быть...

      Все эти мрачные размышления о духовной концепции российского бомжа, занявшие в письменном изложении столь много места, промелькнули в голове у Двинцова за какие-то мгновения.

      Привокзалка жила своей, особенной жизнью. Распевали мантры последователи Кришны с застывшими трансцендентальными физиономиями, неподалеку пели унылые гимны Марии Дэви Христос трое парней в белых балахонах, тут же стояла монашка с кружкой, собирая пожертвования на восстановление очередного храма. В толпе сновали цыганки-ловари, тормозя прохожих привычной рэпообразной дискжокеевской скороговоркой: "Постой-спросить-можно-дай-ребенку-на-пирожок-ждет-тебя-дорога-всё-скажу-счастье-у-тебя-будет..." Бойко работали киоски по продаже табачно-жвачного ассортимента. Между всем этим лавировали граждане, прибывшие или, наоборот, покидающие город. Напротив входа в здание вокзала потный толстячок в охрипший мегафон бубнил ласково, призывая совершить экскурсию по городу с посещением зоопарка и места расстрела царской семьи, считая, вероятно, эти два объекта наиболее притягательными для иногородних.

      Вадим успел перекинутся с Дедкиным парой-другой ничего не значащих, призванных убить время, фраз, когда, наконец, объявили посадку на нужную им электричку. Вслед за субботней толпой садоводов-дачников спустились в тоннель, пробрались на последний путь и втиснулись в битком набитый обшарпанный вагон, ухитрившись даже занять сидячие места, а Фома - так вообще, используя внушительность своей личности, привольно разлегся на полу, образуя вокруг свободное пространство. Виктор и Двинцов сидели напротив друг друга возле выхода из вагона. Рядом расположилась семья с пацаном лет восьми, тупо-сосредоточенно мусолившим плюшку необъятных размеров.

      Электричка тронулась с места, за разбитым грязным стеклом туманными фантомами замельтешили столбы и деревья, неотличимые по восприятию. Какое-то время ехали молча, думая ни о чём. Фома изучал плюшку, Виктор изучал мальчишку, затем выдал:

      - Терпеть не могу таких вот типов! Ну что, скажи на милость, может вырасти из этого существа? Видит ведь, что пёс смотрит, сам жрать не хочет, так отчего же не предложить? Нет, он давиться будет, выбросит, наконец, но делиться не будет и не только с собакой, а и с человеком - тем паче! Если до этого возраста не вышло из него человека, так до конца своих лет манекеном с глазами и потребностями останется.

      Вадим, пораженный внезапной сентенцией Дедкина, несколько растерялся. Мальчишка же, как и его родители, видимо привыкнув к подобным комплиментам, отреагировали только горделивыми гримасами, мол, знай наших! Увидев их реакцию на выпад Виктора, Двинцов, собиравшийся было вяло возразить, передумал.

      Дедкин достал из сумки пиво, протянул вскрытую бутылку "Патры" Вадиму, из второй неспешно начал прихлебывать сам.

      Бабуська справа, явно нацелившись на потенциальную стеклотару, залебезила неискренне:

      - Ох, какая у вас собачка красивая, пушистая! Молодой ещё, сразу видно...

      - Семь лет.

      - А какой породы?

      - Полуволк. Мать - лайка.

      Старушенция отодвинулась на всякий случай:

      - Умный, наверное.

      - Достаточно.

      - Во дворе живёт?

      - В квартире.

      - В квартире? Такой? Это же зверь!

      - Да получше некоторых будет: гадостей не говорит, не врёт, к деньгам равнодушен, глотку чужую что он за меня, что я за него порвём. А так - добрейшей души человеки, что он, что я.

      Бабка перевела разговор на практическую сторону вопроса:

      - Пушистый какой. Вяжете много?

      - Выбрасываем. Прясть некому.

      - Ой, жалко-то как, неж-то найти некого, к бабушкам на рынке-вон подойди, за милую душу и спрядут, и свяжут, и недорого возьмут.

      Вадим пообещал бабке, что так в будущем и сделает, и выскочил в тамбур покурить. Там, несмотря на запретительные таблички и угрозу штрафа, курило уже человек восемь. Следом вышел Дедкин. Оба вяло потрепались на тему принципов выбора щенка: мол, и шишка на затылке должна быть большая и острая (верный признак гениальности), и пищать щенок не должен, будучи за шкирку взятым, и доползти до вкусного должен первым из выводка. Покурив, сели на места, которые, благодаря Фоме, никто так и не занял. Дедкин потрогал фомовий затылок - шишкой своей он явно далеко зашкалил за все критерии возможного умственного развития не только собаки, но и человека.

      - Волчья кровь! - многозначительно скомплиментил Дедкин.

      Фома от похвалы не растёкся, однако решил, что, в качестве поощрения, пора заняться любимым дорожным делом: пролез к окну, бесцеремонно раздвинув бабку и отца малолетнего плюшкоеда, поставил передние лапы на подоконник и уставился на проползающие пейзажи мудрым взглядом анаконды. Стоять так он мог часами, полностью отрешаясь от окружающего.

      За разговором "обо всём и ни о чём" миновали Первоуральск. Почти все пассажиры к тому времени вышли, и в вагоне, кроме Вадима, Виктора и Фомы оставалось всего человек пять. Ехать было еще около часа. Вяло, временами оживляясь, беседовали обо всём подряд: оккультизме, уголовном розыске, обустройстве России, экологии, Агни-Йоге, астрологии, человеческой деструктивности, волках и собаках, Данииле Андрееве, котах, армии (как выяснилось, Дедкин в прошлом - военный лётчик), поэзии и многом, многом прочем.

      Наконец-то дотащились до станции. Вышли из вагона, Дедкин предложил пройти напрямик, через кладбище. Фома с явным видимым удовольствием разминался после двухчасовой неподвижности, бодро бежал впереди, периодически помечая новые территории, устанавливая над ними свой незыблемый протекторат.

      Кладбище проходили наискось. Могилы теснились, врастая друг в друга, на табличках, в основном мелькали, повторяясь, как это обычно и бывает в небольших посёлках и деревнях, три-четыре одинаковые фамилии, уже знакомые Двинцову по заводу. Дедкин философствовал:

      - Мы вот надписи читаем и всё, и ничего о человеке, здесь похороненном, сверх написанного, не узнаем, а Фоме и того не надо: я уверен, что он только взгляд кинет на могилу, и уже знает, кто в ней похоронен, каким человеком был. Есть у них способности, нам или неизвестные никогда, или утерянные безвозвратно нашими предками.

      Разговор скатился на генетическую память, на отличие интуитивных способностей животного и современного человека, как, к примеру, способности по наитию отличать ядовитое растение от безвредного, а то и лекарственного. Вадим припомнил историю про какого-то то ли туриста, то ли геолога, который, ухитрившись проплутать в лесу три года, спустя несколько месяцев своей вынужденной робинзонады вдруг научился чётко определять свойства любого встреченного растения, ориентироваться в сторонах света и прочее. Виктор для контраста пересказал статью из "Комсомолки" десяти-пятнадцатилетней давности о заблудившейся студентке, которую нашли на третий день "умирающей" с голоду, невзирая на то, что вокруг чуть ли не тоннами росли ягоды и грибы, съедобные травы, которые жрать, однако, она опасалась, считая за ядовитые, приученная к тому же не есть немытого. В результате оба признали современное человечество жертвами и рабами цивилизации, ехидно признав, что, "отруби" в Екатеринбурге на неделю электричество, водоснабжение, канализацию и газ, город просто-напросто утонет в дерьме и куче разнообразных эпидемий. В своей выживаемости оба были уверены при условии немедленного ухода "в леса подальше". Впрочем, никаких "фобий" по отношению к технике оба не испытывали, пользовались ею свободно, оправдывая себя, что, живя в технократическом обществе, "выть приходится по-волчьи", то есть - технократически, избегая этого лишь в часы независимости от остальной части человечества. В одиночку нырять "назад - к природе" оба не собирались, прекрасно понимая абсурдность такой идеи, особенно учитывая загаженность этой самой природы и нищету животного и растительного мира, не дающие практической возможности перехода к натуральному хозяйству.