Ошейник для Лисицы (СИ)

Мне вдруг стало нехорошо: сердце забилось чаще, на лбу выступил холодный пот… Стены темницы словно давили на меня и сжимали сердце. Сумка стала необычайно тяжёлой, слух обострился как никогда, и, пройдя ещё несколько шагов, я начал различать доносившиеся откуда-то множественные стоны…

Казалось, что вой, скулёж и невнятное бормотание доносились отовсюду. Я был будто окружён толпой нищих и немощных, просивших у меня помощи…

Я вздрогнул и огляделся.

Никого…

Но нельзя стоять на месте! Надо идти вперёд.

Теперь шаги давались куда тяжелее. Казалось, что всё здесь стало тяжелее, чем на поверхности. Даже литая серьга так сильно оттягивала ухо, что я опустил уши. Хвост волочился за мной как верёвка, хотелось бежать, но я не мог. Некоторое время я думал о том, что можно повернуть назад и проверить: может, волки уже ушли? Но эту мысль я отбросил: они там явно надолго. Я успею пройти этот подвал, прежде чем они закончат свои дела. Надо было идти вперёд…

И вдруг до меня неожиданно дошло, что голоса мне уже не чудятся. Я поднял уши и напряг слух. Голоса действительно доносились из следующего коридора.

Заключённые? Это плохо… хотя они не смогут причинить мне вреда, но при следующем обходе кто-нибудь из них может, рассчитывая на лишний черпак баланды, сообщить охране, что тут проходил какой-то лис. Изенгрин тут же догадается, кто был этим лисом, ведь в этой стране я единственный, кто может ходить в сокровищницу как к себе домой…

Придётся импровизировать. Вид у меня, конечно, не очень воинственный, и на охранника я не очень смахиваю, но попробовать стоит…

Быстренько соорудив мерзкую улыбку, я принял уверенный вид и твёрдым шагом свернул за угол, но, как только я увидел первого заключенного, весь мой маскарад мгновенно испарился…

Это был медведь. Но не такой, какими я привык видеть медведей. Тощий, с выпирающими буграми коленей и острыми локтями. Сильно поредевшая бурая шерсть словно поседела от старости. Его лапы сковывали наручники, на ногах были кандалы. Вся голова почему-то была обвёрнута бинтами. Смотрел он в стенку, поэтому его глаз я не видел…

Я тихонечко подошёл к решётке и взялся за неё. Несмотря на то, что медведь не шевелился, я видел, что он не спит, и подумал: что же это могло с ним случиться, что у него вся голова забинтована?

Некоторое время я колебался, думая, не окликнуть ли мне его, но так не решился. Лучше всего было оставить его в покое, поэтому я отступил назад, чуть потянув на себя дверь решётки…

И сразу же пожалел об этом…

Дверь скрипнула и открылась. Никаких запоров на ней не было.

Медведь обернулся на звук… и от ужаса у меня подкосились ноги. Я рухнул на землю, но тот же ужас заставил меня тут же подняться.

У медведя не было морды.

Только кровавое месиво. Это было не то, что остается после драки, нет. Не было ничего в принципе. Не было носа, пасти с зубами, не было ушей и глаз. Всё это было отрезано каким-то изувером, а потом тщательно перебинтовано, чтобы сохранить медведю жизнь. То, что осталось вместо рта, было ужасной дыркой в плоти, которая была зашита проволокой и из которой торчала небольшая металлическая трубочка. Наверно, для кормления…

Что было сил я рванул по коридору, стараясь не заглядывать в камеры. Но они выходили на звук. Безмордые… почти у всех было одно и то же. У некоторых были отрублены лапы. У некоторых ноги. У некоторых не осталось совсем ничего — только жизнь. Мучительная, бессмысленная жизнь без лап, ног и всех органов чувств…

А ещё был разум. Они все уже были сумасшедшими…

Не останавливаясь, я бежал вперёд, но у меня хватило времени разглядеть труп, лежавший у стенки…

Этот медведь сам убил себя. У него были целы лапы, и их длинные когти так и остались в страшной ране, в которую превратилось его горло и нижняя часть головы…

Пробежав весь коридор, я остановился и, бессильно повиснув на решётке последней камеры, начал жадно хватать воздух широко открытой пастью, пытаясь перевести дух… и невольно заглянул в камеру.

На этот раз не было ни страха, ни удивления. Только жалость.

Здесь были лисы…

Четверо. У одного были те же признаки, что и всех: не было морды. У другого лисёнка были отрезаны лапы. Третьего я просто не могу описывать… А четвёртой была лисичка. Она была абсолютно цела. Она сидела, прижав колени к груди, и что-то бормотала…

Своих сородичей я не мог бросить. Тем более таких юных.

И я вошёл внутрь…

Никто из них не обратил на меня внимания, даже та малышка. Они лежали и сидели всё так же неподвижно. Я попытался растормошить лисичку, но та продолжала что-то бормотать.

Я потряс её сильнее. Бормотание вдруг прекратилось, и я услышал её тихие слова:

— Убей нас… убей нас всех. Я знаю… ты не охранник, ты не такой жестокий. Ты хочешь освободить нас, но нам уже ничем не поможешь. Если ты хочешь помочь нам, подари нам смерть…

Лисичка подняла голову… и я понял, что сделаю это. Глаз у неё не было. Только пустые зияющие провалы глазниц…

Была только одна проблема: я не носил с собой никакого оружия, больше полагаясь на свою природную хитрость и интуицию. Я пообещал лисичке, что сейчас вернусь, и пошёл дальше, ища хоть что-нибудь острое, чтобы можно было убить…

Убить…

Мне стало страшно от того, что я пообещал убить. Причём пообещал тому, кого убью. Убить своего сородича, причём совсем юного. Беззащитного и слабого. Но смерть была лучше такой жизни…

Я нашёл пустовавшую комнату охраны и отыскал там старый, но всё ещё острый меч. Мне не хотелось этого делать, но я обещал… и я вернулся.

Девочка сидела в прежней позе. Только голова её теперь была поднята. Я старался не смотреть в её пустые глазницы, хотя существует ужасная традиция: перед тем как убить ребёнка, женщину или старика, надо посмотреть жертве в глаза и попросить у неё прощения.

Мне было страшно смотреть в эти два тёмных провала… и я только извинился перед ней…

И приставил острие меча к её шее.

За секунду перед смертью лисичка подняла голову… и я увидел на её мордочке улыбку, а её губы прошептали:

— Спасибо…

Я напрягся — и лезвие меча вошло ей в тело наискось, разрубая её позвоночник и рёбра, разрывая лёгкие…

Только когда меч был в ней уже по рукоятку, я почувствовал, как он вонзился в её сердце и оно остановилось. Смерть была для неё спасением…

Я подошёл к ужасно изуродованному лису и убил его так же. Затем безлапого. Последним безмордого…

Сжимая в лапах окровавленный меч, я подумал о том, что будет, если кто-то узнает об этом…

Меня уже никогда не будут называть прославленным вором.

Берсерк и детоубийца — вот как меня тогда будут называть.

Получить такое звание равносильно смертному приговору.

Ты становишься изгоем, и даже твоя семья отвернётся от тебя. За тобой сразу начинается самая жестокая охота, как за диким животным. Уйти от этого невозможно: твоя дурная слава пойдёт впереди тебя и, куда бы ты ни пришёл, везде тебя будут встречать оружием. Ты становишься изгоем, везде на тебя будет вестись охота. И, когда какой-нибудь удачливый лучник наконец пристрелит тебя, твоё тело даже не закопают, а просто сожгут на месте смерти. И никто не пожалеет, никто не будет оплакивать твою смерть. И даже в аду детоубийце не будет прощения. За то, что ты когда-то совершил самое подлое преступление в своей жизни. Убил будущее…

Кровь с меча потекла по моим лапам, и я с омерзением отбросил его прочь. Нет, я не убийца! Я не убивал, я всего лишь подарил смерть тем, кто в этом нуждался. Им нужна была именно она. Они просили меня об этом, и я понимал, что помочь им могла только она…

Но в народе за такое меня убьют.

И поэтому я никогда и никому не выдам эту тайну. И никто не выдаст.

Идеальное преступление…

Я ещё раз посмотрел на четыре изуродованных трупа, и меня вдруг затрясло от ужаса — я вдруг испугался, что они могут вернуться…

Страх наполнял тело, дёргал мышцы…

И я бросился бежать.